Французский «рыцарский роман»

Беруль постоянно обыгрывает эту двусмысленность ситуаций. Его героям помогает случайное стечение обстоятельств, но, часто повторяясь, оно перестает быть случайным. Здесь невольно отыскивается какая-то закономерность. Но какая? Беруль намеренно не дает на это ответа. Как верно отметил Ж. Фраппье[59], эта двойственность, осознанная и продуманная, особенно очевидна в эпизоде прыжка из часовни. Прыжок этот заставляет вспомнить сходные подвиги фольклорных героев (ирландских и валлийских «саг»), прыжок этот несомненно чудесен и мог быть осуществлен лишь с помощью Провидения, но Беруль, дав почувствовать всю сверхъестественность этого прыжка, затем подробнейшим образом (ст. 915—964) объясняет, почему этот прыжок Тристану удался, показывая, что здесь нет ничего фантастического.

Концепция безоговорочной правоты любви, провозглашенная Берулем и его последователями, не была чем-то исключительным для эпохи. Позволим себе привести интересные соображения на этот счет Ж.-Ш. Пайена. «Мы не знаем, конечно, — пишет ученый, — что бы подумал Абеляр о «Тристане» Беруля, если бы он мог его знать. Тем не менее мы догадываемся, благодаря его патетическим диалогам с Элоизой, в их переписке, в какое замешательство приводили его доводы его ученицы, которая, следуя взглядам своего учителя, отвергала какое бы то ни было раскаяние. Что касается Изольды, то она настаивает на своей невиновности. Она и действительно невиновна, если подходить с определенной точки зрения к ее провинности. Но чувствовала ли она свою невиновность и в продолжении «Тристана» Беруля, к сожалению, утраченном? Все заставляет нас думать, что нет. В последней сцене любовники вновь обретают друг друга. В романе Эйльхарта они, на этот раз полностью осознавая, что делают, возвращаются к своей преступной связи, что должно соответствовать концепции «простой» версии. В этой версии нет места раскаянию, его нет ни у Беруля, ни у Эйльхарта» [60]. Между прочим, это отсутствие чувства раскаяния и сознание правоты любви отразилось и на роли отшельника Огрина в романе Беруля. Его участие в судьбе любовников нельзя принимать за божественное прощение. Их не в чем прощать перед лицом бога, поэтому-то Огрин в основном заботится об их примирении с Марком, т. е. заботится о чисто внешней стороне конфликта.

Так было в ранних версиях. Затем осмысление легенды начинает меняться. Эта эволюция, на которой мы еще остановимся, весьма показательна как для судеб рыцарского романа, так и для понимания смысла легенды в ее изначальном виде: смещение оценок вскрывает в сказании некоторые свойственные ему, но ранее не выявленные черты.

Молодые люди, постоянно лгущие, плутующие, попирающие общепринятые законы морали и просто житейские правила, сознательно и упорно противопоставляющие себя основным нормам общежития, начинают вызывать не удивление, не сочувствие и сострадание, а осуждение. Или, наоборот, осуждаются не влюбленные, а их недруги, их преследователи, прежде всего злой и коварный король Марк. Этот несчастный рогоносец наделяется вероломством, злонамеренностью, подлостью — и тем самым оправдываются Тристан и Изольда. Просто они воюют с Марком его же оружием, а молодая женщина, что так естественно, выбирает бесспорно самого достойного. При такой интерпретации сюжета неизбежно исчезала сцена с мечом, разделявшим целомудренно спящих любовников. Новый Марк, застань он их в лесу, неминуемо бы их убил или на худой конец бросил бы в темницу. В одной из поздних прозаических версий подлый король убивал Тристана предательским ударом в спину, в тот момент, как юноша играл на роте, а королева пела. Подобная трактовка легенды снижала трагическое напряжение этой печальной повести, но диктовалась здравым смыслом: когда уже мало верили в роковую силу волшебного питья, неодолимости страсти героев требовалось какое-то иное, прежде всего рациональное объяснение. Тем самым полемика с концепцией любви, воплощенной в романе Тома, велась на самой его территории, непосредственно в рамках истолкования легенды.

Велась эта полемика и другими путями — и прямо, созданием «анти-Тристанов», типа кретьеновского «Клижеса», и опосредствованно, рассказом о светлом и радостном любовном чувстве.

В анонимном французском стихотворном романе «Флуар и Бланшефлор», созданном приблизительно около 1170 г., мы попадаем совсем в иной мир. В атмосферу иных чувств, иной жизни, иного отношения к жизни. Если как-то определять эту атмосферу, то можно сказать, что это атмосфера Средиземноморья с его ярким солнцем, шумными приморскими городами, мягким и баюкающим плеском волн. На этом фоне разворачивается повествование о любви двух юных существ — сарацинского принца Флуара и пленницы-христианки Бланшефлор.