Французский сезон Катеньки Арсаньевой

Я без сомнения последовала бы всеобщему примеру, но… позвольте поделиться одной странной особенностью моего организма: я могу заснуть под музыку духового оркестра, гром и молнии, оружейную пальбу и грохот орудий. Но достаточно моему уху уловить чье-нибудь сонное посапыванье, и сон бежит от меня в то же мгновенье. Что же говорить о храпе, который по громкости вполне мог соперничать со всеми перечисленными мною звуками?

Я присела к столу, достала свой дорожный блокнот и стала развлекать себя тем, что принялась заполнять его листы рисунками. Без какой-то определенной цели и темы, а просто – чтобы убить время.

А поскольку мысли мои, несмотря ни на что, по-прежнему были заняты убийством, то и большинство рисунков в той или иной степени имели к нему отношение.

Таким образом за час с небольшим мною была составлена краткая иллюстрированная хроника гибели господина Лобанова. Начиная с его детского портрета и заканчивая ночным пожаром.

Последним в галерее портретов стал набросок головы засыпающего за столом Дюма, и не успела я его закончить, как услышала у себя за спиной оглушительный хохот.

Думаю, что вы уже догадались, кому он принадлежал.

Дюма выхватил у меня блокнот, продолжая хохотать, подошел к окну, чтобы рассмотреть его получше, и чем дольше это делал, тем более смешным находил. В конце концов – обессиленный собственным смехом, он рухнул на стул, заставив его жалобно заскрипеть, и перевернул страницу.

Я попыталась было возразить, но он сделал умоляющий жест и, не дождавшись моего разрешения, стал перелистывать страницы альбома. Я решила не превращать это досадное событие в повод для международного скандала. Хотя и надула губы в знак неодобрения подобных его действий.

– У вас настоящий талант, – несколько раз повторил он. – Это иллюстрации к какому-то страшному роману?

Поскольку мсье не обращал внимания на мой обиженный вид, я перестала дуться и ответила:

– Не совсем. Вернее, совсем не иллюстрации.

– Вот как? – удивилась знаменитость. – В таком случае – что же это?

И так получилось, что слово за слово – я рассказала ему все те события, о которых вы успели узнать из предыдущих глав этой книги. И не знаю, как вы, а гениальный француз настолько заинтересовался этой историей, что стал расхаживать по моей светлице из угла в угол и говорить без умолку.

– Это потрясающе. Я всю жизнь придумываю душераздирающие истории, которых в Париже не происходило отродясь, и даст Бог – не произойдет в дальнейшем. А тут… – глаза его загорелись еще сильнее, хотя и до этого сверкали, как два рубина. – Я чувствую, что за этим таится чудовищная личность, может быть, тот самый гениальный преступник, о котором мы с вами толковали вчера…

– Я думала, что мсье уже позабыл… – удивилась я, поскольку за весь сегодняшний день тот ни разу ни вспомнил о нашем вчерашнем разговоре, и не изъявлял желания его возобновить.

– Я ничего не забываю, – с привычной бравадой воскликнул он. – Но как вы могли… Я бы никогда вам не простил этого…

– Чего? – не поняла я.

– И она еще спрашивает! – взвился он. – Я мог бы уехать, пропустив самые интересные и зловещие события, которые могут стать основой для необыкновенного романа. Вот так погибают гениальные сюжеты… И полицмейстер, каналья, ни словом не обмолвился мне об этом, хотя я и пытался вытащить из него что-то подобное. Кормил меня какими-то байками о беглых каторжниках…

– Но он, – вступилась я за Павла Игнатьевича, – на самом деле не занимается этим делом.

– Почему? – зарычал Дюма.

– Он не видит здесь состава преступления… – начала объяснять я.

После чего Дюма разразился такими эпитетами в адрес профессиональных качеств нашего главного полицмейстера, что я не рискнула бы их повторить даже в интимном дневнике или дружеском письме. Тем более, что с большей частью этих обвинений совершенно не согласна.

– То есть вы хотите сказать, что полиция не видит в этой последовательности более чем странных происшествий следов преступного замысла, хотя он виден в каждом из описанных вами событий, и не видеть этого может разве только слепой?

Дюма не привык сдерживать мощь своего голоса, и эти вопросы к моему ужасу разносились по всему лесу.

– Я вас умоляю, – попросила я его – Мне бы не хотелось, чтобы Павел Игнатьевич узнал о моем интересе к этому делу.

Дюма моментально все понял, сделал хитрое лицо, приложил палец к губам и спросил:

– Тайное расследование? Мадам играет в частного детектива?

Мне не очень понравилось слово «играет», хотя по-французски оно и не имеет того уничижительного оттенка, что в нашем языке.

– Я неплохо относилась к покойному, и не могу позволить его убийцам остаться безнаказанными, – с самым серьезным видом произнесла я.