Французский шпионский роман

Однако, уже позевывая и ворча, в танцевальный зал волнами, одна за другой, начали выплескиваться игроки в бридж. Между двумя поколениями завязались споры о том, который теперь может быть час, что вызвало неудовольствие у обеих сторон. Наконец наиболее авторитарная чета сумела увести свою чересчур безвольную дочь. Шум их отъезжающего автомобиля способствовал тому, что остальные родители усилили натиск, и это сыграло решающую роль в их победе.

Брюшо, поддерживаемый с фланга судьей, высунул физиономию из дверей бара. Он был пьян на свой манер — стал негнущимся и торжественным. Вдруг глаза его загорелись. На пороге виллы рядом с Эспинаком, с которым раскланивалась, благодаря его за вечер, очередная партия гостей, стояла Анна. Они бросались в глаза, потому что оба очень выделялись из толпы, и это как-то сближало их.

То ли случай, то ли какое-то инстинктивное движение, или внезапная потеря присущего им чувства такта, обнаружившая их желание быть вместе, соединили их здесь, но получилось так, что они стояли рядом и прощались с гостями, рассыпаясь в любезностях и отвешивая поклоны, как будто были четой хозяев.

— Что это она там выламывается,— зарычал Брюшо,— корчит из себя хозяйку дома. Это неприлично, неприлично!

Он мыслил импульсивно, не анализируя, как это бывает с пьяницами. Но произнесенное им слово, выразившее мысль, породило в его затуманенном спиртным мозгу грубую, неистовую реакцию, не адекватную причине, которая вывела его из себя. Челюсти его сжались. Судья, осознавая опасность взрыва, взял его под руку и нерешительно предложил ему выпить на посошок. Он почувствовал, как все тело Брюшо дрожит.

— Анна, надевай шляпу. У тебя ее нет? Тем лучше, так мы быстрее уйдем отсюда.

И Брюшо вмиг увел ее.

Это был заключительный аккорд вечера. К счастью, свидетелями этой сцены были почти исключительно офицеры батальона. Им ничего больше не удалось узнать о взаимоотношениях супружеской пары Брюшо. У них хватило чувства армейского товарищества не комментировать случившееся. Эспинак переборол возникшее было раздражение, ему удалось убедить себя, что все это большого значения не имеет.

Однако оказалось, что он совершенно не хочет спать. Когда разошлись последние гости, а денщики стали заниматься генеральной уборкой первого этажа, он присел ненадолго под крытым порталом подъезда. Он боялся бессонницы, как страшатся ее те, кому ни разу в году не приходится потратить и пяти минут на то, чтобы заснуть.

Ему необходимо было привести в порядок мысли: он был недоволен собой, взволнован, взвинчен.

Ночь была хороша. И этот старый пехотинец соблазнился на ночную прогулку — он привык размышлять на ходу. В считанные минуты он облачился в теплый спортивный костюм, надел на голову Фуражку, раскурил трубку и быстро зашагал по лесным тропинкам.

Любит ли он Анну? Он поставил этот вопрос ребром, будучи с самим собой столь же прямым и откровенным, как с другими.

Конечно, он привязался к ней, и удивительно быстро. Сначала — сочувствие. Потом появилась растроганность при виде мужественных усилий Анны и чудесах такта и терпения, проявленных ей, чтобы создать видимость благополучия ее безрадостной супружеской жизни. Удивление, что, не будучи ни в коей мере пассивной, апатичной женщиной, она все же жила так. Восхищение тем, что она смогла оставаться здесь, причем молва не приписывала ей никаких интрижек в этой среде молодых, свободных и дерзких мужчин, среде, слишком закрытой, чтобы злословие и сплетни не были здесь в ходу. Удовольствие поболтать с ней случайно… случайно ли?… по нарочно подстроенной оказии — во время нескольких прогулок верхом, вечернего бриджа то у одних, то у других знакомых. Родство душ. Да, все это было. Но все это было вчера, а сегодня вечером он захотел ее — неистово, дико.

Старая привычка размышлять вслух, выработавшаяся за годы одиночных скитаний, но после утраченная, вдруг проснулась в нем.

Признаем открыто,— сказал он.— Никаких уверток. Я хочу поставить точку, точку — вот именно.

Любит ли она его? Если это не легкомысленная женщина, а она таковой не является, то сегодня вечером, во время танца, она открылась ему, пообещала ему себя. Она была в таком же состоянии, что и он.

— Боже правый!

Его скорбный голос, громогласно повторенный эхом иод сводами деревьев, фальшивая нота в легком шелесте ночной жизни леса — удивил и отрезвил его.

Что ж! Он знавал это настойчивое желание и эту нежность. По той или иной причине иногда оказывалось, что это входит в категорию таких вещей, которые нельзя делать. И он их не делал. Он возьмет себя в руки, он выйдет победителем и в этот раз. Ему понадобится много такта, чтобы не заставить ее страдать,— ее, чьи дни так однообразны, жизнь так пуста. Но плохо ли, хорошо ли, это, как и все остальное, уладится.

Он стал с облегчением насвистывать. К нему вернулось спокойствие. Он повернул назад и усилием воли попытался сосредоточиться на предстоящем утром учении, имеющем особую важность. Он прибавил шагу. Было два часа ночи. Он мог лечь спать в половине третьего, поспать три часа — и этого ему было достаточно.