Французский Трофей

Лагерь понемногу стали сворачивать, и через две недели войска коалиции пустились в обратный путь. Никто не говорил о победе или поражении, всем просто хотелось вернуться домой, ведь потери с обеих сторон были значительные.

Узнав, что об Этьене вестей не было, Женя замкнулась в себе. Она не хотела верить, что тот погиб, она бы почувствовала это. Но все говорило об обратном. Армия возвращалась домой, и возвращали много гробов. В основном знатных людей. Остальных хоронили в братских могилах. Женя думала, что Этьен мог быть в одной из них.

Вернувшись во Францию, Этьен сразу написал рапорт с прошением об отставке, и таких, как он, было очень много – сражаться за сомнительные идеалы и сумасбродства императора хотелось не многим.

Родители поддержали Этьена, а как-то вечером за бокалом вина он рассказал отцу о том, что случилось на войне, где осталось его сердце.

Родитель выслушал его спокойно, понимая, что война навсегда изменила его сына. И оказалось, что еще больше его изменил загадочная русская девушка-врач, которая, скорее всего, погибла. Дослушав, он достал коньяк, и обнял сына как можно крепче.

Возвращение Воронцовых домой происходило в какой-то странной, чуть скорбной обстановке. Конечно, Женя была рада, но словно половина ее сердца умерла. Пока что она не могла ехать верхом, и дорога растянулась на долгие два месяца, с постоянными остановками и прочим. В Москву, в родное поместье, они с Мишей прибыли в конце лета, щеголяя наградами и шрамами.

Каким-то чудом тайну Жени удалось сохранить до самого конца, с фронта ее с собой увезли лишь Михайловский, Катерина и Василий. Так что награждали Женю, как военврача, честь по чести.

Мать обливала их слезами, едва они вышли из экипажа. Женя опиралась на трость – лафет серьезно повредил ей ногу, и та еще болела, хоть гипс уже сняли.

– Здравствуй отец, – вот этой встречи Женя ждала куда сильнее.

– Здравствуй, родная, – граф помог дочери выбраться из экипажа и прижал ее к себе.

За время их отсутствия и благодаря письмам старшего сына они знали, как геройски вела себя Женя, об этом говорила и ее мундир, на котором красовались боевые награды. И они очень гордились дочерью.

– Ты очень повзрослела, – сказал Евгений Дмитриевич. – Возмужала, хоть это и странно говорить дочери.

За полтора года, которые длилась война, Женя и правда заметно вытянулась, хоть и исхудала, а черты ее утратили детскую припухлость. Она все еще носила мужскую одежду, и было трудно представить ее в платье.

– А мне кажется, что я постарела. На много-много лет, – улыбнулась ему Женя, ощущая, как внутреннее напряжение ее понемногу отпускает. – Надо о многом поговорить. Выпить, – хмыкнула она. Все-таки Михайловский умудрился пристрастить ее к коньяку. Но лучше уж коньяк, чем морфий, от которого Женя тоже долго отвыкала.

– Страшная я теперь, да? – спросила она, видя, что мать изо всех сил скрывает ужас от ее лица.

– Поговорим, выпьем, – кивнул граф, но пока отпустил дочь, чтобы матушка прижала ее к своей груди и перекрестила.

Она уже успела залить слезами грудь старшего сына, и теперь причитала над младшей.

– Не страшная, родная. Просто война оставила на тебе свой след, – сказал Евгений Дмитриевич, когда они, наконец, пошли в дом.

Попутно он распорядился готовить ужин, но детей пока повел в свой кабинет.

В кабинете ничего не изменилось, так же было тепло и уютно, и сидя в глубоком удобном кресле, Женя впала в некоторую прострацию, пока отец не принес ей домашней крепкой наливки, и они подняли тост за то, что благополучно вернулись с войны. Миша рассказывал и о сражениях, и о штабных делах, а Женя, молча, сидела и слушала, глядя на огонь, пылающий в камине. Мыслями она была далеко в прошлом, где она была вдвоем с Этьеном.

Граф не дергал ее, уверенный, что все дело в пережитых событиях, и только Миша знал истинную причину тоски в глазах сестры. Он ужасно переживал за нее и надеялся, что в ближайшее время Женя сможет найти себе работу, чтобы занять руки и голову.

Он питал робкие надежды и на то, что найдется человек, способный подлатать ее сердце, но на это требовалось время.

Женя же не верила, что ее душа и сердце когда-нибудь успокоятся.

Их позвали за праздничный стол, сестры вернулись из их загородной усадьбы, приехала с мужем старшенькая, уже с большим животом. Женя рассеянно улыбалась, словно малахольная, опьяненная таким количеством живых, счастливых людей, которые целовали и тормошили ее, пили за их здоровье, ели, рассказывали новости, перебивая друг друга. При виде живота сестры она впервые за все эти месяцы пожалела, что их с Этьеном ночи не закончились ничем. Возможно, имей она ребенка, пережить потерю любимого было бы легче.

Ощутив себя смертельно уставшей, Женя ушла из-за стола одной из первых. Ей приготовили ванну и постель, и вскоре она лежала на непривычно мягкой перине, на родных подушках, пахнувших мятой и можжевельником. И ей стало невыносимо тоскливо и одиноко, так что слезы навернулись на глаза.