Фрау Шрам

Я не без удовольствия и гордости достал новые хрустящие купюры, хотел улыбнуться Ирине, а получилось - Кикабидзе в ответ. Ирина тоже улыбнулась, я думал - мне, просто несколько в сторону от меня (смутилась барышня), но, когда полуобернулся, понял - новому клиенту, стоявшему за моей спиной рядом с вешалкой.

Выйдя из парикмахерской, я сразу же пешком до "Октябрьского поля". Решил закурить на ходу, но, сделав пару затяжек, выбросил сигарету: горькая, на голодный желудок курить не люблю; тут же и пришло решение ехать до "Баррикадной".

В стекляшке у Зоопарка я заказал двойную пельменей.

Пока взвешивали глубокую тарелку моих сибирских, лежавших как бы с открытыми ртами, я все решал и не мог никак решить - лучше пельмени с кетчупом или с винным уксусом? Посмотрев на захватанную бутылочку с кетчупом, подумал, что сейчас эти серые разваренные пельмени со сметаной - самое то, даже если сметана, как всегда, будет разбавлена.

Место выбрал у окна; меня совершенно не смущает, если кто-нибудь из проходящих мимо обратит любопытный взгляд на меня, жадно жующего. Я вообще человек города, большого города; мне обязательно нужно, чтобы из окна была видна дорога, автомобильная пробка, толпа спешащих, погруженных в себя людей. Не зря, наверное, Нинка говорит: "Твой стиль - полное отсутствие стиля как такового, я не имею в виду эклектику; твой стиль - шум города, вернее, двух городов".

По субботам и воскресеньям, когда совершенно нет охоты готовить, когда чахнешь и глохнешь от телевизионной дури, и одиночество припирает так, что впору поточить ногти об стенку, я появляюсь в этой третьесортной пельменной на "Баррикадной". Я беру двойную порцию исходящих паром очень сомнительных сибирских и иду вон к тому окну, из которого и светофор, и киноцентр, и Белый дом виден. Отодвигаю в сторону грязные стаканы. Освобождаю свой поднос. Ем и смотрю на детей и родителей, спешащих вниз, к Зоопарку. Я смотрю на них и немножко (чуть-чуть, самую малость) завидую.

Сегодня - исключение; сегодня мой последний день в Москве.

Я люблю эту пельменную, почему-то всегда пахнущую хлоркой. В августе 91-го, после всенощной у Белого дома, я привел сюда отца. Мы оба были совершенно промокшие, немножко пьяненькие и счастливые как никогда прежде. (Даже в старые времена в Баку.) Что-то нас тогда прочно связало навсегда, что-то, что выше простого кровного родства.

Ем пельмени не торопясь, ем и смотрю на российский триколор. Он реет над Белым домом так, будто реял там всегда, сто, двести, триста и четыреста лет назад. Просто удивительно; видимо, таково свойство всех флагов. Цвета, размеры, сила и направление ветра (вот сейчас флага почти не видно из-за флагштока), предательство и пролитая кровь - какое это все имеет значение.

Тогда я еще жил на Преображенке. Отец позвонил и спросил, видел ли я господ путчистов по телевизору. Я ответил, что не видел, но слушал "Свободу".

- И что ты думаешь? - спросил он меня.

Я честно ответил:

- Фарс.

- Станет фарсом, когда мы придем на баррикады, - и, попрощавшись, дал отбой.

Я не злился на отца: понимал, насколько, конечно, может понимать человек моего поколения человека, захватившего и кусочек сталинского мракобесия, и пресловутые события в Венгрии и Чехословакии. Меня просто тогда больше интересовали дела семейные; я устал от наездов жены, участившихся после бесцеремонных Нинкиных звонков, а смелости уйти в никуда еще не набрался.

Помню, как объявили комендантский час. Я стоял у каморочки сторожа в дневном отделении института и уже собирался выходить, как вдруг - по радио!.. Его объявили так же легко, как в Баку, в Тбилиси, Вильнюсе...

Я заступил на смену. Принял работающие компрессоры у спесивого пенсионера-сталиниста, проверил воду в отстойнике и сделал запись в журнале.

Поужинал; пошел к электрикам (их мастерская в нашем цеху), включил старый ламповый приемник.

На огромной, погруженной во тьму территории завода - никого, кроме меня и дежурного. Охрана сбежала, собаки притихли. Одна надежда на длинный и высокий забор, который для знающего где и как перемахнуть - тоже не помеха.

В недобром этом времени сижу на скамеечке, курю сигарету за сигаретой, впол-уха слушаю радио и вдруг...

...Кто-то начал читать отрывки из проповеди Джона Дона, той самой, знаменитой, о смерти, и, когда он дошел до места: "если по ком-то звонит колокол, он звонит по тебе", я уже поднимался, чтобы остановить компрессоры. Я закрыл паросиловое хозяйство, оставил ключи и сообщил дежурному, что он остается один; я шел туда, куда и не думал идти, тем более в комендантский час.