Фрау Шрам

— Ой, Заур-муаллим, Заур-муаллим!..

— Значит, это твой сын, Ольга-ханум?

Мама гладит меня по лысеющей голове. Все чувства напоказ. Ну, как мне было не огрызнуться. На шаг отхожу от мамы и говорю:

— Значит, так!.. А что?

— Да нет, ничего, — смотрит на меня вприщур и улыбается плотно сжатыми губами, как Ирана мне улыбалась у высотки.

Телохранитель с поломанными борцовскими ушами и боксерскими надбровными дугами, очень спокойный и совсем не страшный, — как булыжник на мостовой, пока он лежит и еще никому не пригодился в драке, — открывает багажник девятисотого «Сааба» с затемненными стеклами, укладывает мой чемодан с сумкой.

Он на первой скорости с прокрутом взял и, до конца всю не выжав, уже на вторую и на третью… притормозил, подрезал такси и понесся в потоке так, что нас с мамой вдавило в сиденья.

Я думал, мы по Бакиханова поедем, мимо площади Фонтанов, Джуд-мэйлеси еврейской улицы, но Заур-муаллим выбрал другую дорогу. «Так же покороче будет, а?» Я не возражал. Только подумал: «А куда это тебе так торопиться? Ведь ты же пенсионер».

Всю дорогу старик расспрашивал меня о Москве. Интересовался буквально всем.

— …говорят там жизнь дорогая?

— А что, была дешевая? — тоже мне, бедняк нашелся, дороговизны он испугался. Нет, это он ради приличия, ради нас с мамой, бывшего замминистра дороговизна не должна пугать.

Пусть, пусть он мою жизнь примеряет, разве я не примериваю чужие. Вот только гимна пустых кишок заместителю министра, да еще торговли, все равно не услыхать.

— А как там к нам относятся?

Захотелось съехидничать, сказать: «К «нам» — не знаю, а к «вам»…» Но я вовремя осекся. Говорю:

— Конечно, раньше Москва была проармянски настроена, но теперь, после Ходжалы…

— Да, — сказал бывший замминистра торговли.

И дальше мы уже молчали.

Через приоткрытое стекло до меня долетал запах гнилых овощей и прошлогодних фруктов, самоварного дыма (только что проехали мимо чайханы), сыра, свежей зелени, мяса, мочи и пота, запах французских духов и кислого молока, животной крови, правильно заваренной анаши, керосина, горячего тэндир-чурека, американского табака, женских эссенций и еще бог знает чего… Острые запахи эти, соединяясь в незримое, густое, весь город обволакивающее облако, насаженное на минареты, нефтяные и телевизионные вышки, — щедро, без обмана подогревались лучами весеннего солнца и рождали во мне такую неизбывную тоску по прошлому, что я, уже не обращая ни на что внимания, провалился в мягкие велюровые сиденья и ушел в себя.

Вот этой самой дорогой (сейчас, сейчас — только повернем мимо Нового базара), я возвращался домой по вечерам из техникума, а теперь еще один поворот — и мы проедем по Кубинке. Здесь, рядом с типографией «Нина», где большевистскую «Искру» печатали, вдавлен в асфальт обломок металлической расчески. В прошлом году, когда я приезжал, он был уже едва-едва заметен. А сейчас? Интересно, в какой по счету «культурный слой» он попадет года через три, а через три века?.. А что будет со мной — так и буду между двумя городами болтаться, как… Но, с другой стороны, для меня мой Баку нигде больше так не Баку, как в чужой, не принимающей меня Москве, и Москва нигде так больше не Москва, как в Баку, который, если честно, и не мой уже давно.

Старик настроение мое уловил:

— Желания вернуться нет?

И тут мама вспыхнула.

— Я по нему так скучаю, Заур-муаллим, так скучаю… Но вы же знаете, если он вернется, — она повернулась ко мне, вся напряженная, дерганая, в приглушенных темным стеклом лучах солнца я увидал новые морщины. — Нам этот Карабах — вот уже где!! Отдали бы его армянам к чертовой матери.

— Нельзя. Нельзя, Оленька-ханум, — сказал он, не поворачивая лица, но глядя на маму через зеркало внутреннего обзора. — А сын твой пусть в Москве пока побудет. Он же учится. Смотри, как русский настоящий стал. Ему, наверное, там лучше, чем здесь. Я так спросил… Просто.

Маму отпустило. Она успокоилась. Заулыбалась. А вот я насторожился. Получалось, будто старик решал, где мне жить. И потом, что значит это его «пока побудет»? Неужели он хотел этим сказать, что я — ну, не то чтобы трус, нет, но не защитник, в какой-то степени — неполноценный мужчина, такому лучше будет переждать, такому… Конечно, он хотел так сказать и сказал, и охранник его хихикнул, квадратными плечами потряс; шея, как у рака вареного, тут же побагровела. Мама тоже хороша. Чего, спрашивается, завелась?

Наше молчание прошил регтайм Джоплина, аранжированный до неузнаваемости телефонной компанией.

Это Заур достал телефон из кармана пиджака.

— Да, еду… Сегодня-сегодня. — Пауза; он морщится то ли из-за того, что плохо слышно, то ли слышит не то, что хотел-ожидал. — Конечно же, дочь. Да, успеет. Обязательно… К черту!..

Заур-муаллим говорил с кем-то, кто не знал местных традиций. Иначе он не к черту послал бы, а сказал: «Аллах деян олсун» или «Иншалла». Скорее всего, старик говорил с приезжим, но не исключено, что звонок был междугородный.