Фрау Шрам

Там, в степях, юный Христофор начал проявлять интерес к судьбе погибшего отца. Он и раньше просил мать рассказать о нем все, что она знала, все, что могла когда-либо от кого-либо слышать, — но та считала, что чем меньше ее сын будет бередить прошлое, тем лучше для них обоих. Однако вскоре мать мнение свое изменила, она и сама-то заметно изменилась — подобралась, помолодела, обзавелась новой прической. И вот однажды повела она Христофора в больницу (большой, выкрашенный зеленой краской барак с «карантинной» пристройкой) и познакомила с человеком, водившим тесное приятельство с его отцом еще в Испании. Был это новый главврач больницы (скорее санчасти) умница, настоящий книгоящер, почитатель вдов, закоренелый любитель медицинского спирта и по-настоящему отличный рассказчик, несмотря на довольно сильное заикание. Ему-то юноша, потерявший отца («хранителя очага»), и был обязан первым поворотом в жизни и становлением на долгий путь («с которого я то сходил, то вновь возвращался, пока не научился идти и не смотреть ни вперед, ни назад, а просто идти».)

Христофор устроился медбратом («жалованье небольшое, но ведь деньги все же, работа странная, что и говорить, однако нравилась».) Теперь Христофор взахлеб читал по ночам «умные книги», которые советовал ему соратник отца, изучал анатомический атлас, штудировал латынь и слушал его байки, освященные зеленокупольной настольной лампой, иногда сопровождаемые тем или иным пожелтевшим и сломанным снимком или старой вещью, благодаря которым он ярче представлял себе то или иное событие, образ («все-таки, насколько же прозрачен, порист и сквозист мир!»)

Узнал Христофор, что его отец «поднимал революцию» в Хорезме, охотился на «банды басмачей», как на диких животных, а те охотились на него. Всю жизнь он мечтал стать театральным художником, но почему-то так и не закончив ВХУТЕМАС, вдруг занялся журналистикой, — и, надо сказать, довольно успешно. Работал в «Правде» у товарища Мехлиса. И поскольку Арам Тумасов человек был «рисковый», большевик с головы до ног, партия решила направить его в Испанию. Его репортажи и очерки, написанные в «телеграфном стиле», читала тогда вся страна. После Испании — снова «Правда». А потом — Великая Отечественная. В сорок первом под Житомиром военный корреспондент Арам Тумасов угодил в окружение. С боями прорывался до самого Малоярославца.

А в декабре, когда уже до наших чудом удалось добраться, — начинаются допросы особистов. Потом вроде отпускают совсем ненадолго и вновь забирают, забирают с квартиры любовницы, молодой красивой польки, проживавшей где-то на Патриарших прудах. Ходили упорные слухи, что Арама забрали по навету старшей сестры этой самой красавицы. Снова лагерь, снова допросы, а через год «вышка». Ну вот, пожалуй, и все, что мог рассказать сыну своего друга главврач затерянной где-то в казахских степях больницы. («Хотя, вот еще одна деталь напоследок…») Были у Арама Тумасова очки, немецкие, трофейные, в добротной черепаховой оправе; успел их Арам оставить своей возлюбленной — Марии, Марии Осиповне, вернее, Иосифовне, так как очки могли сыграть недобрую службу («как ведутся допросы, он уже знал, и как ловят на «улику» — тоже»), ведь ему вменялось сотрудничество с немцами на оккупированной территории.

Когда Арамыч клюкнул еще раз и закусил лимоном, который я к тому времени порезал и успел посыпать сахаром, у меня появилось странное желание поморщиться за него, сделать традиционное «фу!», поправить полы халата, как это сделал он буквально минутой раньше.

Перед тем как уснуть — а во все годы своей жизни Христофор засыпал с величайшим трудом, только вконец измаявшись, — он учился заполнять лакуны в отцовской судьбе, представлял себе красавицу польку из машинописного бюро газеты «Правда», отца в трофейных очках в таком-то и таком-то году-месяце, четырехкомнатную квартиру на Патриарших прудах с большим и светлым чуланом…

Вернулись они с матерью на полуостров только через семь лет, после «закрытого письма» Хрущева об «имевшихся перегибах» и открытого письма бабки, открыто умолявшей дочь и внука поскорее приехать, потому что не в силах больше удерживать в своем теле душу, уставшую от такой жизни, а вот как приедут они, как передаст она им свой рай земной — домик маленький с большим балконом и кошкой, как посмотрит на них, живых и невредимых, тогда и успокоится и отдаст Богу душу, — ей ведь бояться нечего, за всю долгую жизнь она никому вреда не причинила.

Так оно и вышло: бабка, видимо, вознамерившись во что бы то ни стало сохранить очаг за семьей, все-таки дождалась их возвращения и через некоторое время тихо представилась, так и не приходя в сознание. Христофор сам держал зеркальце у ее рта.