Фрау Томас Манн: Роман-биография

«Dearest Molly, I received so many beautiful letters after Tommy’s death, but yours certainly moved me more than all the others, and I should have thanked you long ago. But it is hard for me to write, and you know exactly how I feel. I always knew that I would survive Tommy and I knew that I had to, but I never really believed it. The Schillertour […] was […] so triumphal, a kind of a late harvest, that it must have given him satisfaction, though he had been rather sceptic about success through all his life. In Noordwijk […] he felt so well and happy as he had not done for years and insisted on my making reservations for the next year. […] He was conscious up till the end and though the shadow of death had always been present to him and goes through all his books, he obviously had never thought of it that day. […] One may call it a blessing for him that he hardly knew any decline, but this is so completely unexpected separation after more than fifty years in common I still cannot grasp. I am now here with Medi and the granddaughters for about two weeks in her lovely place, and she does her very best to cheer me up a little. All the children say, they need me, but grown up children can and must live without their mother. The one who really needed me is no longer and I cannot see much sense in my further life»[184].

Как иначе могла мыслить женщина, чья жизнь решительно была ориентирована на одного-единственного человека! Долгие годы совместно прожитой жизни Катя все делила пополам со своим мужем — не только триумфы, но и поражения, счастье и отчаяние, которое он испытывал прежде всего от неприятного ему общения, когда, например, его преследовала фрау Херц или же когда у Мейеров ему приходилось корчить из себя «величайшего современника»: «Папочке до такой степени действовало на нервы пребывание в их доме, что по ночам мне приходилось жертвовать несколькими часами сна, чтобы хоть немного успокоить его и тем самым избежать eclat[185] (что при тех обстоятельствах было бы неловко). Но я по-настоящему рада, что нам удалось избежать этого рая для богачей».

«I cannot see much sense in my further life»?[186] Потому что не было в живых ее Волшебника, которому она, уверенная в том, что он будет смеяться, могла рассказать как анекдот историю о часовом мастере? «На днях мой старый чудаковатый часовщик спросил меня, сколько мне лет, и никак не мог взять в толк, что я еще так молода, — видимо, он полагал, что мне уже за сто, а узнав, что мне всего шестьдесят, он так расчувствовался, что тотчас решил пощекотать меня под подбородком».

«Нет смысла в моей дальнейшей жизни»? В самом деле? Отчасти именно так. Но покойник должен был оставаться живым. После 12 августа 1955 года наряду с заботой о детях и внуках самым важным для Кати стало приумножение его славы. С той поры она считала, что все ее силы должны быть направлены на то, чтобы продлить жизнь его произведениям, чего «ушедший от нас» вообще не ожидал. «Томас Манн всегда относился скептически к подобной возможности. Он был бы (или, как знать, он будет) определенно удивлен тем, насколько еще живуче его творчество».

Правда, многого эта преклонного возраста женщина с ее изрядной загруженностью домашними делами сделать все-таки не могла; «Дело в том, что дети вместе с многочисленными уважаемыми специалистами вполне могут осуществлять научное руководство исследования всего достойного внимания в творчестве Томаса Манна, при этом я, если сочту возможным тоже участвовать в этом, не стану особенно церемониться». Стало быть, она не оставалась в стороне и с большой заинтересованностью вмешивалась в действия ученых, что случалось не столь уж редко, и «не очень церемонилась», если они шли неверным путем либо — подобно Каролине Ньютон — писали нечто, не соответствовавшее их ученым степеням: «Я никогда бы не сказала, что прелестная Каролина является хорошим специалистом». Биографы, такие, как Вальтер Берендзон, были обязаны принимать все исправления, сделанные Катей в прочитанных ею текстах. «На отдельной страничке я разъясняю вам свои возражения». Ее руководство было очень строгим. Доставалось не только критикам-филологам, но и издательству, которому Томас Манн целиком доверил свой opera omnia[187], — порой его деятельность порицалась в самых резких выражениях: «Чрезмерно раздутое индустриальное производство, все необычайно перегружены непосильной работой, так что голова идет кругом, и при этом постоянно назойливо звучит голос Тутти [Тутти Берман-Фишер]. Ну разве мыслимо при таких условиях издать солидный том писем с хорошим составом и статьей?» («Не могу и не хочу»),