Фрейя Семи Островов

— О да, я его видел, — заговорил он снова тем же рассудительным голосом, словно обсуждал какой-нибудь вопрос. — Я его видел. Я пришёл к нему. Глаза у него ввалились на дюйм, лицо — только кости, обтянутые кожей, скелет в грязном белом костюме. Вот какой у него был вид. Как могла Фрейя… Но она никогда не любила… по-настоящему. Так он и сидел тут на бревне, выброшенном на сушу, — единственное живое существо на берегу. Волосы ему остригли в госпитале, и они не отросли. Он сидел, подперев подбородок рукой, и смотрел на эту развалину, застывшую между морем и небом. Когда я к нему подошёл, он только голову слегка повернул и проговорил: «Это вы, старина?» — или что-то в этом роде. Если бы вы его видели, вы бы сразу поняли: быть не может, чтобы Фрейя когда-нибудь любила этого человека. Ну-ну… Я ничего не говорю. Может быть… немножко… Она, знаете ли, была одинока. Но чтобы уехать с ним! Никогда! Безумие. Она была слишком разумна… Я начал укорять его ласково. Он поворачивается ко мне: «Писать вам! О чём? Ехать к ней! Зачем? Если бы я был мужчиной, я увёз бы её, но она сделала из меня ребёнка, счастливого ребёнка. Скажите ей: в тот день, когда единственная вещь, какая принадлежала мне во всём мире, погибла на этом рифе, я понял, что не было у меня власти над Фрейей. Приехала она с вами сюда?..» — крикнул он, неожиданно сверкнув на меня своими ввалившимися глазами. Я покачал головой. «Приехала со мной? А анемия?» — «Ага! Видите? Ступайте же прочь, старина, и оставьте меня одного с этим призраком», — сказал он и кивнул головой на останки своего брига. Безумный! Стало темнеть. Мне не хотелось оставаться дольше с этим человеком в таком уединённом месте. Я не хотел ему говорить о болезни Фрейи. Анемия! К чему было говорить? Сумасшедший! Да и что за муж бы из него вышел для такой разумной девушки, как Фрейя? Ведь даже своё маленькое поместье я бы не мог им оставить. Голландские власти никогда не разрешили бы англичанину поселиться там. Тогда оно ещё не было продано. Мой Махмет, вы его знаете, присматривал за ним. Позже я продал его одному голландскому полукровке за десятую часть его стоимости. Но это неважно. Тогда мне было всё равно. Да, я ушёл от него, я уехал с обратным пароходом. Рассказал обо всём Фрейе. «Он сумасшедший, — сказал я, — и, милая моя, он любил только свой бриг». «Может быть, — говорит она, глядя прямо перед собой, глаза у неё ввалились совсем, как у него. — Может быть, это правда. Да! Я бы никогда не позволила ему подчинить меня своей воле».

Старик Нельсон замолчал. И сидел, как зачарованный, и хотя в комнате пылал камин, мне было холодно.

— Вы сами видите, — продолжал он, — что по-настоящему она его никогда не любила. Она была слишком разумна. Я увёз её в Гонконг. Перемена климата, говорили они. Ох, эти доктора! Боже мой! Зимнее время! Десять дней дождь, ветер, холодные туманы… Пневмония. Послушайте! Мы много разговаривали. Днём и по вечерам. Кто у неё ещё оставался? Она, моя девочка, говорила со мной. Иногда она смеялась немножко. Смотрит на меня и смеётся…

Я содрогнулся. Он поднял глаза, посмотрел на меня грустно, с детским недоумением.

— Скажет, бывало: «Право, я не хотела быть дурной дочерью, папа». А я отвечаю: «Конечно, дорогая моя. Ты не могла этого хотеть». Она полежит спокойно, а потом скажет: «Я удивляюсь…» А иногда говорит мне: «Я была настоящей трусихой». Знаете, больной человек… мало ли что придёт в голову. А то ещё скажет: «Я была тщеславной, упрямой, капризной. Я думала только о собственном удовольствии. Я была эгоисткой или трусихой…» Но больной человек… мало ли что он говорит. А один раз почти весь день лежала молча, а потом сказала: «Да; может быть, когда настал бы тот день, я бы не ушла. Может быть! Не знаю! — крикнула она. — Спусти занавеску, папа. Спрячь от меня море. Оно укоряет меня за моё безумие».

Он тяжело перевёл дух.

— Вы сами видите, — шёпотом продолжал он. — Она была очень больна, очень больна. Пневмония. Так внезапно…

Он указал пальцем на ковёр, а меня охватила мучительная жалость при мысли о бедной девушке, побеждённой в борьбе с нелепостями трёх мужчин и под конец усомнившейся в самой себе.

— Сами видите, — уныло начал он снова. — Она не могла по-настоящему… О вас она несколько раз говорила. Добрый друг. Разумный человек. Вот мне и хотелось самому вам рассказать, чтобы вы знали всю правду. Такой человек! Как это могло случиться? Она была одинока. И, может быть, одно время… Так, немножко. Тут никогда и мысли о любви быть не могло у моей Фрейи… такая разумная девушка…

— Слушайте — крикнул я, гневно на него наступая. — Да разве вы не понимаете, что она от этого умерла?

Он тоже встал.

— Нет! Нет! — забормотал он, словно рассерженный. — Доктора! Пневмония. Истощение организма. Воспаление… Они мне сказали: пнев…

И не договорил. Слово перешло в рыдание. Он в отчаянии всплеснул руками, с тихим, надрывающим душу стоном отрекаясь от своего жуткого заблуждения:

— А я-то считал её такой разумной!..