Фрейлина Её величества. «Дневник» и воспоминания Анны Вырубовой

И я не могла и подумать, что он делает это только для нас. Потому что, когда я вечером шла с Варей[171] и к нам присоединилась старуха Ириша (она не верит в Григория Ефимовича, говорит, что он не от Бога) и все же водила нас по дворам и показывала: «Тут он избу починил, там корову купил, там — лошадь. Там на детей дает. На его счет обучаются, на его счет лечатся…» Это требует десятков тысяч.

— Такой царской щедрости никто никогда не видел! — говорят крестьяне.

Вечером П. Д.[172] нас кормила чем-то очень жирным и сладким. Пили вино, пели песни.

Вся комната старца увешана коврами. Мягко-красная оттоманка. Против неё, на столе, божница, в ней икона Божьей Матери. В черной без позолоты оправе. Старинное письмо. Когда смотришь издали, то видишь только бледные тени. А когда зажигается лампада, то святой лик светлеет.

Когда стало тихо, то двое взяли нечто похожее на цимбалы, стали играть. Старец, подпевая, стал кружиться.

Песнь усиливалась. Усиливалась кружение-пляска. И старец, указывая на Божью Матерь сказал:

— Глядите, плачет, о нас скорбит!

Когда же, в великом кружении, мы все пали ниц перед старцем, я увидела на глазах Богоматери сияние.

И когда, утопая в мягкой ковре… в изнеможении… Это была высшая благодать… Высшее трепетание…

6 сентября.

Ненавидела Илиодора всегда, особенно теперь! Отец сказал, что вчера он прислал письмо, в котором описывает «радение» старца с Марьей Ивановной. И я знаю, что все, что он пишет, — это клевета, чтобы очернить старца.

А с Марьей Ивановной было так:

Она, как лучшая молитвенница старца, никогда его не принимает у себя, разве — когда идут от Мамы. Он заносит ей для Маленького что-нибудь. В этот раз тоже так было. Марья Ивановна ушла, оставив Маленького спящим. Пришел старец. И когда дверь открылась, и Маленький зашел (он оставил свой волчок на кровати Марьи Ивановны), то они его не заметили. Он испуганно закричал.

Пришел отец Александр. Маленький слушал его. Но все жаловался на головную боль. Мама позвала старца, и Маленький закричал:

— Не хочу! Он будет меня душить, как Машу!

И это особенно было неприятно потому, что при этом был отец Александр. Он скоро ушел. Старец стал гладить Маленького, и головная боль у него прошла, и он воробышком прыгал по комнате.

7 октября.

Как об этом узнал Илиодор? Но — разве это поймешь? Уши и глаза всюду. За каждым шагом следят. И все оскверняют. Всюду гадят. И никуда не уйти от них.

10 октября — 11.

Вчера Мама говорила:

— Когда в начале войны с Японией запахло этим несчастным бунтом, который они называют революцией…

Между прочим, Мама всегда говорит: «В России никогда не может быть революции, а может быть только бунт… А бунт надо усмирять нагайками, так как меченый холоп лучший работник!» Я бы не сказала, что в данном случае Мама особенно дальновидна, но возвращаюсь к её рассказу.

— Итак, — говорит Мама, — во время Японской войны было предложено устроить нечто вроде «S^uret'e g'en'eral»[173] и дело было поручено Комиссарову[174].

Мама, говорила, что он проявил необычайную прозорливость. Вся заграничная шифрованная переписка, как в волшебном фонаре, проходила перед нашими правителями, им оставалось только делать выводы. Он раздобыл десять шифров: американский, японский, китайский и др. Работа шла удивительно, но кто-то предал. И пришлось ликвидировать. И вот, Мама говорит, что, по её мнению, Комиссаров сам состряпал, сам и разрушил. Далее Мама говорит:

— Этот же человек составлял и печатал прокламации о еврейских[175] погромах[176], а когда все стало известно, перевернул горшок с углями на другую голову.

И, вот, она говорит, этот человек предлагался в качестве охранителя старца. Да он не только убьет, — а еще пойдет с красным флагом по улице! Нет, нет, ему верить нельзя, такие люди опасны!

1 февраля.

Старец сказал папе:

— Тем, что обер-прокурор Лукьянов[177] со скандалом убрал Илиодора, только дуракам языки развязал. Вон, послушайте, что говорят: «Царь, мол, послал Илиодора жидов бить, да и спутался. Как Дума на царя нападать стала, царь от своего слова отказался, и Илиодор предан жидам. То-есть Думе». Вот что говорят!… А разве хорошо такие слухи слушать? Ведь думать надо, что стеной за Илиодора народ. Так надо сделать так, чтоб бабьего реву не было, чтоб народ его прогнал. Вот что надо. А пока что — терпеть! А Лукьянова, прихвостня Столыпина, думского нюхача — гнать в шею надо! Вот!

И при этом сердито закричал:

— А то дождешься, что всех думских собак на нас пустят! Вот! Гнать его, стерву!

Папа сказал:

— А кого поставим?

Старец указал на Саблера[178].

— Не человек, а воск, чистый воск! Подогреешь — и жми его! Вот царский послушник!.. И церковник! Вот!

Назначение Саблера Мама приветствует.

4 июля.

Папа указал старцу, что Дума высмеивает смещение Лукьянова и замену его Саблером. А старец и говорит:

— Дума — это собачья свадьба. Свои собаки дерутся, а все вместе ходят и чужих не подпускают! Вот что — гнать ее надо, эту Думу!