Фреска

Жужанна почувствовала, что натворила беды, беспомощно стояла она между отцом и матерью. Янка сновала взад-вперед по комнате, принесла шляпу мужа, а Жужанне нацепила на голову ту самую широкополую соломенную шляпу, в которой Приемыш когда-то впервые появился в их доме. Все трое надели перчатки. Жужанна протянула матери руку и вышагивала подле Янки с каким-то необъяснимым страхом. Мамуся! Лицо отца окаменело, застыло, было почти скучающим. «Меня ничто не трогает, мне все безразлично, – читалось на его лице. – Так и знайте: ваше мнение меня ничуть не интересует». Теперь и Сусу догадалась, зачем отец ходил на виноградник, и интуитивно почувствовала, что вот сейчас и она, и ее родители находятся в центре каких-то значительных событий, которые начались давно и теперь получат свое завершение. Мамуся стиснула ее руку так сильно, что пальцам стало больно. Пугала и эта темная вуаль, скрывшая от нее лицо матери; от вуали исходил противный кисловатый запах. Тетушка Кати сразу же ударилась в слезы, едва завидела их; у тетушки Кати не было вуали, голова ее была покрыта простым темным платком, а руки выпирали из черных перчаток; она неуверенно ковыляла в тесных лакированных туфлях. Янка держалась очень прямо, она сама взяла под руку мужа. У ворот снова начались было препирательства, кому с кем ехать. Папа не желал садиться в машину без Приемыша, и тогда Ласло Кун разрешил споры: пусть-де тесть едет первым вместе с обоими своими чадами, а он, Ласло Кун, Дечи, Кати и Жужанна приедут потом, вторым рейсом. Жужанна оцепенела от ужаса. Увидеть покойницу, и рядом не будет Мамуси! Она дернула мать за руку.

– Сусу поедет со мной! – спокойно заявила Янка. Все уставились на нее. У священника дух перехватило от негодования. Ни на кого не обращая внимания, Янка первой вышла за ворота, она же раньше всех уселась в машину, ни на минуту не отпуская от себя Жужанну. Священник сел с краю, девочка жалась посередине, Приемышу досталось место впереди, рядом с шофером. Наконец-то они тронулись в путь. Священник молчал. Дорогой он поймал себя на нелепейшей мысли! он словно боится Янки. С отвращением вертелся он на сидении; вот ведь дожили: приходится ездить в машине, принадлежащей Совету, и даже замечания отпустить нельзя, так как сам он не сумел!! найти какого-либо иного выхода. Ехать в такси на похороны или даже на свадьбу – то неугодное Богу дело, вопиющее роскошество и чванство в равной мере. А пролеток в городе почти не осталось, одна при больнице да одна у вокзала, а впрочем, раскатывать в пролетке – тоже претенциозно и нескромно. В прежние времена, на заре века, каждый мало-мальски приличный человек, даже из крестьян, что позажиточнее, держал собственный выезд, и в случае надобности за священником посылали экипаж, а до войны у церковной общины был наемный экипаж, и им пользовались, если уж почему-либо необходимо было именно выехать в церковь или на кладбище. И вот теперь он вынужден пользоваться машиной нечестивцев этих, да еще, к превеликому посрамлению, над карбюратором развевалсякрасный флажок. С этим тоже приходится мириться – доколе не настал час расплаты, – принимать как кару Господню, ниспосланную ему в виде милости Всевышнего. Машина, красный флажок, поздний приход Ласло Куна настолько отвлекли его внимание, что они уже подъехали к кладбищу, когда он вспомнил об Эдит.

Янка за всю дорогу не проронила ни слова. Сусу, которой всегда доставляло необыкновенное удовольствие кататься на автомобиле, на сей раз от испуга и огорчения даже не смотрела по сторонам, она не сводила глаз с матери, ластилась к ней, прижималась лбом к ее плечу. В другое время Янка тотчас наградила бы дочь ответной лаской, однако сейчас она казалась безучастной. Янка, правда, держала ее за руку, но делала это безотчетно и неосознанно, сама же она из-под вуали неотрывно и пристально уставилась на дорогу прямо перед собой. Даже Приемыш сидел молча, нахохлившись, он прикрыл глаза и о чем-то задумался. Он никому ни словом не обмолвился об Аннушке, то-то вытянутся у всех физиономии, когда увидят ее на кладбище. А, черт бы побрал эту Аннушку, как будто нет у него на сегодня дел поважнее! В пять часов партийное собрание, а пока что, до четырех, он волен тянуть псалмы.

Автомобиль подкатил ко входу на Кладбище и, как только они вышли, повернул обратно, за остальными. От ворот до часовни было минут десять хода, священник вытянулся, точно кол проглотил, и уставился вдаль, – лишь бы не видеть раскрашенной статуи Иисуса, которая стояла в обвитой плющом нише как печальная память о той поре, когда открывали кладбище; кладбище было общее с иноверцами, и потому городские власти дали разрешение католикам установить эту статую, на святом месте поставить этого идола размалеванного.