Фреска

Анжу затянул какую-то незатейливую песенку о ветре, Аннушка попробовала было подпевать ему, но безуспешно: из глаз катились тяжелые, крупные слезы и капали на колени, на разложенное лыко. Язон! Анжу тянул все тот же мотив и косился на сидящую у его ног Аннушку. Счастье еще, что ей сейчас и слова не вымолвить, а то, чего доброго, принялась бы допытываться, что, мол, приключилось с собакой; вот ведь от горя не сообразит даже полюбопытствовать, как очутился здесь Язон, который жил при доме священника. У Анжу вырвалось забористое словцо, и довольно громко; Аннушка рассмеялась: только что напевал и вдруг завернул такое, что дальше некуда. Сама небось тоже нашла бы ругательство какое покрепче, узнай она, что ее косматого любимца выбросили, точно крысу дохлую, поверх мусора – в бачок перед домом; окажись мусорщик по своей порядочности ровней красному олуху – даже могилки, и той не было бы у несчастного пса, а уж он ли не заслужил, чтоб его похоронили честь по чести. Но аннушкина Язона знала вся Тарба, и мусорщик Андраш Шимон по дороге на свалку окликнул Анжу и тут же, прямо через забор передал ему мертвого Язона; пес был завернут в газетную бумагу. Слезы у Аннушки катились не переставая, понапрасну старался он развеселить ее песней. «Ну, хватит реветь! – цыкнул на нее Анжу. – Зато прибудет скоро нашего семейства: Приемыш женится!» Аннушка, пораженная, уставилась на него, и даже слезы замерли в уголках глаз. Ну как же, она прекрасно помнит Эржи Фитори, та в свое время торговала хлебными корками на толкучке, возле колодца, и если им с Анжу не удавалось скоро распродать свой товар и Аннушке хотелось пить, Анжу водил ее на другой конец барахолки, к колодцу. Эржи Фитори всегда, бывало, сунет ей яблоко, ласково шлепнет и поцелует. Родом Эржи была не из Смоковой рощи, а из поселка Лайоша Надя; поселок этот находился у черта на куличках, в противоположной стороне города; Смоковая роща считалась аристократическим кварталом в сравнении с выселками; там, в землянках и лачугах, до войны ютились безработные. И Эржи Фитори, и учительница Жофи Береш родились и выросли в этом поселке, а Жофи даже приходилась какой-то дальней родственницей Эржи Фитори.

– Первейшая коммунистка! – продолжал рассказывать Анжу; с дальнего конца двора он принес новую охапку лыка. Как выяснилось, Эржи Фитори распустила слух, будто Приемыш собирается жениться на Жофи. Самого Береша давно уже нет в живых, – он не вернулся с войны, – по жена его, старая Береш, жива-здорова; в поселке открыли мебельную мастерскую, там-то и работает старуха Береш, привинчивает ножки к стульям, и рада она до беспамяти, что вроде бы удастся пристроить дочку замуж, а то ведь, – плакалась она Эржи, – боялась, что никто и не позарится на дочку, уж больно нескладна собой девка да и характером неуживчива. Анжу покатывался со смеху, пересказывая, как убивалась Кати, сраженная этой новостью. Горестно ей, вишь ли, что ее ненаглядный Арпадушка вздумал уйти из дому; да и невесту себе подобрал из последних, из самой что ни есть голытьбы. «Уж хоть бы из Смоковой рощи присмотрел какую, – потешался Анжу, – все бы Кати ровня, а то ведь на тебе: с дальних выселок Лайоша Надя!» После войны, когда Аннушки уже не было в городе, окраину эту перекрестили в Поселок имени Белы Яноша, но кто такой Бела Янош, известно разве одному Господу богу.