Фридл

Палестина – мечта Вальтера Фрейда, может статься, и неосуществимая. Пусть расправит крылья, порасскажет девочкам о морях и пустынях, о гордых евреях, которые не дремлют, – пока мы сидим тут в зале ожидания, они выкорчевывают из земли камни, разбивают сады, строят дома. Так что мы приедем на все готовое. Из сказки с королями и королевами наша пьеса постепенно превращается в пособие по природоведению. Вальтер уже вырезал бедуина, двух евреев с мотыгами и чудную марионетку-верблюда, чем-то похожего на мою лошадь, которая давным-давно развалилась на глазах у публики.

Тогда-то мы и познакомились с Анни.

Комната в недрах Кавалерских казарм. Вонь отхожих мест, тусклое освещение, грязь. Мама Ирена макает в воду сухарь, жует его деснами. Вставные челюсти уже не держатся во рту.

Не могла бы ты их продать? – Возьми, они там, в железной коробочке.

Сервировочный столик на колесиках, пузатый кофейник с тусклым пузом клонит нос в маленькую фарфоровую чашечку. Яйцо в фарфоровом цветке, ломтик теплого хлеба. Скрипит под ногами паркет, и от малейшего дуновения звенят подвески хрустального светильника… Воспоминания двадцатилетней давности…

Анни тяжело болеет, – говорит она мне.

Она поправится, обязательно, ведь она на воле.

На воле тоже умирают.

Нет!

Анни, Анни… Так бы хотелось обнять тебя, моя маленькая, больная девочка… Но не здесь. Ты – нежный материал… Что до меня, я тоже не слишком жизнеспособна. Жизнеспособен, пожалуй, мой материал, упорный до тошноты.

Помнишь Ульмана?

Этот директор лагерной консерватории, кажется, не спит и не ест. Бледный, черные круги под глазами на прежде округлом лице, поджатые губы – состарившийся Пьеро.

Чуть ли не каждый вечер он представляет терезинской публике новых исполнителей. Они выходят на помост, и публика, сидящая на пронумерованных лавках, замирает. Кстати, теперь вход строго по билетам, иначе не вместить всех желающих.

Бетховен. «Трио духов». Исполняют Генрих Тауссиг, скрипка, Пауль Кон, виолончель, и Вольфганг Ледерер, фортепиано.

После концерта никто не расходится, все ждут заключительного слова, и Ульман его говорит:

«Рекомендую следовать за здоровым инстинктом и играть свободнее. Бетховен, желая захватить публику, часто пользуется акцентировкой, интонированием, агогикой и динамикой – этого требуют характерные черты его музыкальной личности. Так что долой изнеженность и вялое боязливое музицирование!

Стиль – это человек, в музыке он определяется сменой ритма; Бетховен выражал в звуках то, что Наполеон претворял в действия, а Фихте – в свою философию».

Прогульщица! – Ульман сгребает меня в охапку. – Знаю, знаю: дети, рисунки… Сам такой. Где бы нам присесть? В мужской раскардаш пригласить не могу. Кстати, у меня тут все три жены… Первая – антропософка, я женился на ней в ту пору, когда бредил Штайнером; вторая – католичка, дань моему увлечению католицизмом, а теперь вот простая еврейка. О том, что две первые тоже были еврейками, я узнал только здесь. Когда их увидел. Все трое постоянно болеют, мужей у них нет. То есть у третьей есть я. Но поскольку мы живем раздельно, эта третья женой по факту не является. Дети от первого брака остались в Лондоне. Сын от второго здесь, я тебе о нем говорил, а от третьего детей нет, зато есть падчерица в переходном возрасте, тяжелая, как камень. В мамашу, думаю. Не принять ли мусульманство?

Мы поднимаемся в мою каморку.

К счастью, именно сегодня у меня есть чем угостить Ульмана. Сухари с изюмом от Хильды и чай от Отто.

А можно изюм отдельно? Сто лет его не ел. Скажи, мы живем долго! Все только начинается. По секрету – работаю над оперой, пока в уме, но скоро ты услышишь такое… Здесь непомерно долгое настоящее, будто оно вырвалось из временного порядка… Вкусный сухарь! Из Вены? Как там красиво кофе подавали – чашечка на блюдечке, стаканчик с водой и печеньице.

Как подавали, так и подают. Не думаю, что с нашим исчезновением там рухнули вековые традиции.

Ульман выковыривает из сухаря изюминку, отправляет в рот, жует сосредоточенно.

Ты сюда прямо из Вены попала?

Нет. Проездом через Чехословакию.

Я тоже. Но мой проезд растянулся на долгие годы…

Я уехала в Прагу в 34-м.

Как же мы не встретились? Ты не ходила на концерты, не посещала театров? Трудно поверить. Хотя однажды ты проспала Скрябина… Кстати, как Анни?

Она тяжело больна… чуть ли не при смерти.

Она здесь?!

Нет, в Палестине.

Тогда все в порядке.

Думаешь, там не умирают?

Это другая смерть. Коси коса… Комси комса… Кстати, я в юности придумал себе эпитафию: «Жизнь – непрерывная цепь поражений», но «Тайна любви больше, чем тайна смерти»… Длинновато вышло. Про тайну любви надо убрать.

С этим, пожалуйста, к Анни!

Почему?

Ты забыл, что послал ей с фронта письменное распоряжение? На случай, если тебя убьют на войне.

И что же я велел бедной девочке?

Позаботиться о твоих публикациях, выбить на могильной плите вышеуказанную эпитафию и что-то еще… А, не ставить креста.