Фридолин

Тогда княгиня перегнулась в сводчатом окошке. Все стихло, и она подала тебе знак, словно приказывая подняться наверх, и мне было твердо известно, что она тебя помилует. Но ты не заметил ее взгляда или же не хотел заметить.

Внезапно, все еще со скрученными руками, но уже закутанный в черный плащ, ты очутился лицом к лицу с ней, но не в закрытом помещении, а где-то под вольным небом, вроде пространства, где реяли мы.

В руках у нее был пергаментный свиток — твой смертный приговор, в котором значилась твоя вина и причины твоего осуждения. Она спросила тебя — слов я не расслышала, — согласен ли ты стать ее любовником, и, в случае согласия, избавляла тебя от казни. Ты отрицательно покачал головой. Я этому не удивилась, так как было безусловно в порядке вещей и не могло быть иначе, что ты мне останешься верен всегда и везде, наперекор опасности, до конца и навеки.

Тогда княгиня пожала плечами, кивнула в пространство — и внезапно ты очутился в глубоком подвальном помещении, где тебя хлестали бичами, но палачей я не видела.

Кровь стекала с тебя ручьями. Я видела эти ручьи и отдавала себе полный отчет в своей чудовищной жестокости, но нисколько ей не удивлялась.

Дальше — княгиня подошла к тебе. Ее распущенные волосы омывали каскадами нежное тело, диадему она протягивала тебе обеими руками, и теперь я знала, что это та самая девушка, которую ты видел на мостике в купальной будке на датском взморье.

Она не сказала ни слова, но весь смысл ее молчания, весь смысл ее появления в подвале сводился к вопросу — согласен ли ты стать ее супругом и князем страны…

Когда ты снова отверг ее предложение, она внезапно исчезла. Я же тотчас увидела, как для тебя вгоняют в землю крест, но не на дворе замка, а на бесконечной цветочно-ковровой луговине, где я покоилась в объятиях возлюбленного в сонме любящих пар.

Тебя же я увидела потом, как ты идешь туда старинными, странными улицами один, без всякой стражи, но я знала, что дорога твоя предначертана и что малейшее отклонение от нее невозможно.

Теперь ты поднимался по лесной тропинке вверх.

Я ожидала тебя с напряжением, но без всякого сострадания. Тело твое было исполосовано рубцами, но они больше не кровоточили. Ты поднимался еще выше, тропа расширялась, лес по обе стороны отступал, и вот ты очутился на окраине луга, в чудовищном и непонятном отдалении. И все-таки ты улыбался мне и знаками давал мне понять, что желание мое исполнено и что ты приносишь с собой все, что мне нужно: и платье, и обувь, и драгоценности. Мне же твое поведение представилось нелепым, непростительным и дурацким, и мне захотелось сказать что-нибудь язвительное, засмеяться тебе в лицо, именно потому, что, соблюдая свою верность, ты отверг руку княгини, перенес пытки и вот теперь вскарабкался, шатаясь, на эту вышку, чтоб претерпеть чудовищную смерть.

Я побежала тебе навстречу, но ты все время ускорял шаг, я взмыла над землею, а ты зареял по воздуху, но внезапно мы потеряли друг друга из виду, и я знала, что наши пути по воздуху скрестились и разошлись.

Тогда мне захотелось, чтоб ты услышал по крайней мере мой смех, когда тебя будут распинать на кресте. Вот почему я рассмеялась так пронзительно, как могла. Вот с каким смехом, Фридолин, я проснулась…

Она умолкла и бесстрастно застыла. Он тоже не двигался и ничего не говорил. Всякое слово в эту минуту показалось бы тусклым, лживым и лицемерным.

Чем дальше она рассказывала, тем более жалкими и ничтожными казались ему его собственные приключения — в той незавершенной стадии по крайней мере, в какой они находились сейчас, и он дал себе слово довести каждое из них до развязки, а затем откровенно рассказать о них жене. Альбертина разоблачила себя исповедью своего сна, обнаружила себя в настоящем свете — неверной, жестокой, склонной к предательству, и в это мгновение он ненавидел ее глубже, чем когда-либо.

Только теперь он заметил, что все еще сжимает в руках ее пальцы и что, как ни расположен он был ненавидеть свою жену, он все же испытывает к этим длинным, холодным и таким родным пальцам неизменную, с привкусом новой горести, нежность.

И бессознательно, даже против воли, прежде чем выпустить эту слишком знакомую руку из своей, он осторожно прикоснулся к ней губами.

Альбертина все еще не открывала глаз, и Фридолину почудилось, будто всем своим обликом — губами, лбом и каждой морщинкой — она улыбается, просветленная, счастливая, с выражением невинности и радости. Тогда ему захотелось склониться к Альбертине и поцеловать ее бледный лоб.

Но он совладал с собою, сознавая, что лишь вполне понятная усталость после бешеного мелькания ночных событий прикинулась — в предательской атмосфере спальни супругов — томной, но лживой нежностью.

Но как ни колебалась его жизнь на острие этого мгновения, какие бы решения ни предстояло ему принять в течение ближайших часов, — стихийной потребностью настоящей минуты было — вкусить хоть мимолетного сна и забвения.