Фридрих Горенштейн. «Время и мы». 1979-1989

Рахиль(улыбается). Тиночка… Ату, агу… Ой, пока эти дети вырастают… Я помню, как я была беременна Рузей, как вчера это было, а уже семнадцать лет… Мэйлэ… Ладно… Помню, как я сидела на балкон, выпила стакан молока, мне стало плохо, и Капцан, это мой покойный муж, отвез меня в роддом… Ой, вэй з мир… Тиночка, агу, агу… Луша, но это не от немца? А то как я держу ее на руках, вот так я ее брошу на землю…

Луша. Что вы, Рахиль Абрамовна… Тут один наш русский работал в комендатуре истопником…

Рахиль(улыбается). Тиночка, агу, агу…

Дуня. Так, Рахиль, что мне Тайберу сказать?

Макар Евгеньевич. А что говорить? Я считаю, пусть познакомятся молодые.

Рахиль(вздыхает). Пусть познакомятся, в добрый час…

Злота(кричит с веранды). Рухл, мясо на мясорубку делать?

Рахиль(отдает ребенка Луше). Вот она мне кричит… (Поднимается на веранду.) Малоумная, вус шрайсте? Что ты кричишь? Гоем должны знать, что у нас есть дома мясо?

Злота(хватается за лицо). Боже мой, боже мой, она пьет мою кровь… (Уходит.)

Рахиль(сердито про себя). Злоте-хухем… Злота-умница… Кричит на весь двор… Гоем должны знать, что у нас есть дома мясо… У меня они бы знали, что в заднице темно, больше ничего… (Уходит.)

Из-за сараев показывается Витька, весь в крови.

Витька(смеется). Я уже получил. (Прикасается к волосам и показывает Макару Евгеньевичу красную, окровавленную ладонь. Смеется.) Макар Евгеньевич, я уже получил…

Занавес

Картина 3-я

В большой комнате накрыт стол в духе роскоши 46-го года. Стоят эмалированные блюда с оладьями из черной муки, тарелка тюльки, несколько банок американского сгущенного молока, жареные котлеты горкой на блюде посреди стола, картошка в мундире, рыбные консервы, бутылки ситро и бутыль спирта. У окна обновка — тумбочка с выдвижными ящиками, на ней приемник с проигрывателем «Рекорд». В углу елка, украшенная бумажными цветами и ватой. За столом Рахиль, Сумер, его жена Зина, Пынчик — крепкий низенький майор в орденах и медалях, Дуня, Макар Евгеньевич, Рузя, Миля, его мать Броня Михайловна Тайбер, его отец Григорий Хаимович Тайбер, Люся, Виля. Злота ходит по кухне, гремит посудой, иногда показывается в дверях.

Григорий Хаимович(весело). Давайте выпьем еще. (Чокается с Дуней.)

Макар Евгеньевич(смеется, грозит пальцем). Григорий Хаимович, здесь муж присутствует. Броня Михайловна, вы заметили? Тут будут две свадьбы: Миля с Рузей и Григорий Хаимович с моей Дуней.

Броня Михайловна(смеется). Ничего, я ему разрешаю. А я к сыну перееду и буду жить у Рахили Абрамовны.

Рахиль. Пожалуйста. Мне никто не тяжелый на голове.

Дуня(смеется). Люблю одесских евреев, они веселые.

Рахиль. Бердичевские евреи тоже веселые. (Берет тюльку, начинает ее медленно жевать. К Виле.) Возьми тюльку.

Виля(тихо). Не хочу.

Рахиль. Не хочешь, так не надо.

Григорий Хаимович(с красным лицом, поет). «Лоз лыбен ховер Сталин, ай-яй-яй-яй, ай…»

Миля(парень с бритым футбольным затылком). Э, батя, так не пойдет. Где больше двух, говорят вслух. (К майору.) Правильно, Петр Соломонович? Где больше двух, говорят вслух. А тут за столом две нации.

Григорий Хаимович. Но это еврейская песня о Сталине.

Пынчик. Не Сталин, а товарищ Сталин…

Макар Евгеньевич. Раз еврейская песня, значит, надо петь по-еврейски. У нас все нации равны. А ты, Миля, переводи мне.

Рахиль. Я эта песня тоже знаю, мы ее учили в клубе «Безбожник»… Ой, вэй з мир… (Показывает на Рузю.) Ее покойный отец так хорошо танцевал, но когда я с ним познакомилась, я сказала: ты не будешь ходить в кружок, там слишком много девушек. (Смеется.) Ой, вэй з мир… Такой отец у нее был.

Рузя. Ай, мама, перестань, нашла время.

Григорий Хаимович. «Лоз лыбен ховер Сталин, ай-яй-яй-яй, ай…»

Рахиль (подхватывает). «Фар дем лыбен, фар дем наем, ай-яй-яй-яй…»

Миля(переводит). «Пусть живет товарищ Сталин, ай-яй-яй-яй, ай… За жизнь за новую, ай-яй-яй-яй…»

Рахиль. «Фар Октобер революци, ай-яй-яй-яй, ай… Фар дер Сталине конституци, ай-яй-яй-яй…»

Миля. «За Октябрьскую революцию, за Сталинскую Конституцию…»

Сумер(в такт поющим). «Лах, лах, лахес… Лах, лах, лахес…»

Дуня. А это что за песня?

Сумер. Это еще при Николае, когда я служил, вся рота пела, а я кричал: лах, лах, лахес… Мне унтер разрешил, потому что я иудейского вероисповедания и не могу петь русская песня. Тогда не говорили — еврей, но иудейского вероисповедания.