Фридрих Ницше

«Откуда пришла в голову тебе странная мысль, мой дорогой друг, непременно, вопреки моему желанию, заставить меня провести этим летом несколько дней в Байройте? Мы ведь оба знаем, что Вагнер по природе своей склонен к недоверию, и я не думаю, что было бы благоразумно раздувать в нем это чувство, подумай и о том, что у меня есть обязанности по отношеншо к самому себе и что исполнять их очень трудно с таким слабым здоровьем, как мое. Говоря серьезно, я очень недоволен, когда меня к чему-либо принуждают…»

Но настроение это было минутным; у Ницше не было сил порвать с Вагнером совершенно, и он всем своим существом хотел сохранить его дружбу, и если и отказался от поездки в Байройт, то после многочисленных извинений; он просил отсрочки, выставил предлогом спешную работу и ничем не связал себя в будущем. Получив в конце июля новое приглашение и устав, наконец, от постоянных отказов, Ницше решил поехать в Байройт, но странная мысль пришла ему в голову. В чем, собственно, дело: хочет ли он доказать свою независимость или намеревается заняться исправлением Вагнера? Может быть, в душе его зародилась неслыханная мечта: повлиять на своего учителя, вернуть ему прежнюю чистоту, поднять его до высоты самим им внушенного самопожертвования. Ницше захватил с собою свою любимую партитуру Брамса, которой Вагнер несколько комично завидовал, уложил ее в чемодан; приехав в Байройт, в первый же вечер положил на рояль, на самом видном месте; кстати, ноты были в ярко-красном переплете, так что сразу бросались в глаза. Вагнер заметил эту проделку и, должно быть, понял тайную мысль Ницше, но тактично ничего не сказал ему об этом. На другой день Ницше повторил свой маневр, и тогда великий человек рассердился: он кричал, бушевал, бранился до пены у рта и вышел, хлопнув дверью. Столкнувшись с сестрой Ницше, которая приехала одновременно с братом, он, уже немного посмеиваясь над самим собою, весело рассказал ей обо всем происшедшем.

«Ваш брат опять разложил на рояле эту красную партитуру, и первое, что я каждый раз вижу, входя в комнату, это она! Наконец, я взбесился, как бык при виде красного плаща тореадора. Я прекрасно понимаю намерение Ницше: он хотел мне доказать, что и этот человек мог писать прекрасную музыку. И тогда я вспылил, да именно немного вспылил!»

И Вагнер громко расхохотался. «Фридрих, что ты сделал, — спросила m-lle Ницше, совершенно растерявшись, когда после долгих поисков нашла своего брата. — Что случилось?»

— Ах, Лизбет! Вагнер обнаружил сегодня все, кроме величия!

Смех успокоил Вагнера, и в тот же вечер он помирился с «ужасным ребенком». Но, пожимая миролюбиво руку своему учителю, Ницше не создавал себе никаких иллюзий; пропасть между ними стала еще глубже, близость разлуки еще более угрожающей.

В таком состоянии Ницше уехал из Байройта. Здоровье его, сносное в августе, значительно ухудшилось в сентябре, но, несмотря на это, он усердно принялся за отделку «Шопенгауэра, как воспитателя», которого он думал отпечатать в октябре.