Фридрих Ницше и этика 'любви к дальнему'

Изложенная выше этика "любви к дальнему", в ее антагонизме к этике "любви к ближнему", имеет ту особенность, что она совершенно независима от содержания самого объекта любви-"дальнего". Каково бы ни было внутреннее содержание морального идеала, требования этики любви к дальнему остаются неизменными, раз только этот идеал руководит человеческой деятельностью в качестве абстрактного "дальнего" и ставит человека в отношения к людям, могущие быть противопоставлены тем отношениям, которые вытекают из непосредственных чувств симпатии и сострадания к ближайшим окружающим его людям. Поэтому люди самых разнообразных миросозерцании, даже вполне чуждых конечному идеалу Ницше, могут понимать и ценить его этику любви к дальнему, в изложенном ее значении. Таким образом, антагонизм обеих этических систем, с которыми мы имели дело до сих пор, есть лишь антагонизм формальных этических принципов; одно только различие в расстоянии, отделяющем объект любви от ее субъекта, и обусловленное им различие в путях и средствах активного осуществления любви проводит резкую грань между двумя группами моральных чувствований и настроений и порождает радикальную противоположность между моральными оценками и представлениями о "добре" и "зле", образующими обе упомянутые этические системы. "Любовь к дальнему" может быть любовью к людям не менее, чем "любовь к ближнему"; и, однако же, остается огромная разница между инстинктивной близостью к конкретным наличным представителям человеческого рода, непосредственно нас окружающим, к нашим современникам и соседям ("любовью к ближнему") и любовью к людям "дальним и будущим", к отвлеченному коллективному существу "человечеству". "Любовь к дальнему" означает здесь любовь к тому же ближнему, только удаленному от нас на ту идеальную высоту, на которой он может стать для нас, по выражению Ницше, "звездой".

Мы видим здесь, что формальная антитеза между принципами "любви к ближнему" и "любви к дальнему" не препятствует своеобразному примирительному сочетанию их, выражающемуся в том, что "любовь к ближнему" становится содержанием морального идеала, тогда как формой ее осуществления, является "любовь к дальнему". Счастье "ближних"-верховный этический постулат любви к ближнему-является само тем "дальним", ради которого творит и борется человек и ради которого он подчиняется всем указанным выше требованиям этики "любви к дальнему". В этом сочетании мы имеем сущность этической доктрины утилитаризма, в ее наиболее широком и общем значении. Утилитарная мораль, усматривающая свой идеал в "наибольшем счастии наибольшего числа людей" (22), основана, несомненно, на чувстве любви к ближнему, которое одно только и заставляет нас ценить счастье ближних; но она не скажет вместе с Достоевским, что прогресс человечества не стоит одной слезы ребенка; наоборот, если прогресс приводит к увеличению суммы счастья, то, с ее точки зрения, он может быть искуплен многими слезами и страданиями, лишь бы этот моральный расход не превысил дохода. В этом смысле утилитарная мораль будет считать законными и борьбу, и отсутствие сострадания, и все остальные требования этики "любви к дальнему", если в результате их возрастает сумма счастия на земле. Доктрина утилитаризма примиряет таким образом антитезу моральных чувств, кладя в основу морали просто принцип хозяйственности: противодействующие счастию ближнего требования этики любви к дальнему суть для нее только обходный путь для достижения этого счастья, т. 6. для осуществления любви к ближнему, и, как издержки морального хозяйства, законны постольку, поскольку оправдываются приобретаемым посредством них моральным доходом.