Фридрих Вильгельм I

Того, что стали требовать от человека пятьдесят, шестьдесят, семьдесят лет назад — а требовать стали отказа от внутренней свободы и подчинения всесильному духу времени, на чем настаивают капиталистическая, фашистская, коммунистическая или демократическая идеологии, — прусское государство никогда не вымогало у своих подданных. Пруссия нуждалась не в восторге (то есть самоотдаче), а в выполнении обязанностей (то есть определенном налоге). Такие первичные добродетели, как вера, надежда, любовь, приберегались для Бога; государству хватало и добродетелей вторичных — прилежания, пунктуальности, храбрости. Идеологического трезвона не слышалось. В Пруссии звонили только церковные колокола. В повседневной жизни здесь довольствовались трезвым, прагматичным руководством, учитывавшим реальность. Желавшие над ней воспарить, имевшие «высокие запросы» могли свободно обратиться к религии или к философии. (Все это описал в своей непревзойденной манере граф Мирабо, один из вождей Французской революции.)

И все же благодать и сила Пруссии соседствовали со слабостью и хрупкостью. Утратило силу то веление времени, собственно, и предопределившее существование страны: жизненный срок Пруссии истекал по мере того, как человечество охватывало безумие идеологий, а Бог заменялся мировоззрениями. Для эпохи нетерпимости и фанатизма подобное государство было немыслимо — его не скрепляла собственная агрессивная идеология.

За последние десять — двадцать лет для нас стало модным измерять народы и страны в революциях, то есть в величинах их структурных сдвигов и общественных перемен. Хорошо, продолжим в том же духе.

Революции никак не обязаны всегда начинаться только снизу (единственной революцией в истории, действительно начавшейся с «базиса», явилась Крестьянская война в Германии 1525–1526 гг.). Они могут исходить и «сверху». Когда Александр Великий огласил неслыханную идею объединить ценности западных и восточных народов в единую мировую культуру, это стало беспримерным актом в ряду высочайших волеизъявлений. И «базис», его греко-македонская армия, взбунтовался тоже. Когда Ленина осенила идея смешать западное просвещение с русским деспотизмом под лозунгом «коммунизм плюс электрификация» и таким образом получить Советскую власть, он ввергнул безграмотное население страны в революцию; покорность масс судьбе осталась неизменной. Культурная революция Мао вершилась сверху. Революционное предприятие «банды четырех» не создало для китайского «базиса» ничего, совсем ничего.

Перемены в сознании и в жизни, насаждаемые Фридрихом Вильгельмом I долгие годы правления, тоже были не чем иным, как революцией сверху. Но с одной колоссальной разницей: она удалась! С дубиной в руке этот человек прокладывал дорогу сквозь джунгли средневековых прерогатив дворянства и привилегий нарождавшейся буржуазии. На просеке он воздвиг государство общественного блага. Равенство тогда еще не провозглашалось, девиз эпохи гласил: «suum cuique» — «каждому свое». И все же: из нерях получались чистоплотные люди, из неграмотных вырастали школяры и производители шерсти, жадные, грубые юнкеры становились ограниченными, тщеславными офицерами, из закоренелых лентяев выходили усердные чиновники, галломаны превращались в немцев. Классовый эгоизм отдельных сословий не был сломлен, но был ограничен и приспособлен к нормам гражданского поведения.

Идеологическая ограниченность прячет от современных историков беспрецедентное достижение Фридриха Вильгельма I. Если Французскую революцию 1789 г. можно назвать юридической, а русскую революцию 1917 г. — социальной, то прусскую революцию «сверху», проведенную королем-солдатом, следует считать педагогической. И более того! Французская буржуазия до и после 1789 г. оставалась одной и той же. Она ни в коем случае не изменила своей алчности и своим классовым взглядам, а ее идеология в национальном вопросе окончательно выродилась в узколобый шовинизм. Деспотизм начальства и пассивность масс оставались неизменными на просторах России и до, и после 1917 г.; это, например, продемонстрировал провал горбачевской «перестройки». Однако в Пруссии благодаря Фридриху Вильгельму I «новый человек» возник. Кому еще в истории удавалось подобное? Конечно, новый человек не был образцовым. Даже просветительская страда Фридриха Великого не смогла довести до высокого уровня упрямых, неотесанных ост-эльбцев. С учтивостью в Пруссии всегда было трудно. Но когда речь идет о существовании государства, упрямство становится добродетелью, своенравие — усердием и храбростью, неуклюжесть — терпением и стойкостью. Привлекая подданных к государственной службе, Фридрих Вильгельм I изменил их человеческие качества.