Фриленды

Джон взял с ночного столика возле кровати совсем маленький пузырек. Фрэнсис Фриленд открыла его и достала оттуда три крошечные белые пилюли.

- Вот, прими их, - сказала она. - Ты себе не представляешь, как они усыпляют. Волшебное средство и совершенно безвредное... Положи на язык, а потом проглоти.

Джон положил пилюли на язык - вкус у них был сладковатый - и проглотил.

- Если они помогают, почему же ты сама никогда не засыпаешь раньше двух? - спросил он.

Фрэнсис Фриленд заткнула пузырек пробкой с таким видом, будто она закупорила там и бестактный вопрос.

- На меня они, милый, почему-то не действуют, но это ничего не значит. Это чудное средство для тех, кому приходится так поздно ложиться, как тебе. - Она испытующе уставилась на него. Казалось, ее глаза говорили: "Да, я-то ведь понимаю, ты только делаешь вид, будто работаешь. Ах, если бы только у тебя была милая, любящая жена!.."

- Перед отъездом я тебе оставлю эти пилюли. Поцелуй меня.

Джон наклонился, и мать поцеловала его, как умела это делать только она, с такой неожиданной душевной силой, которая пронизывала насквозь. С порога он оглянулся. Она улыбалась, приготовившись стоически переносить свою бессонницу.

- Закрыть дверь, мама?

- Да, милый.

Чувствуя, что к горлу у него подступает комок, Джон поспешно вышел и закрыл дверь.

ГЛАВА XVII

Лондон, который, по мнению Дирека, следовало взорвать, в эти майские дни кипел жизнью. Даже в Хемпстеде, этой дальней его окраине, все - люди, машины, лошади - болели майской лихорадкой; здесь, в Хемпстеде, люди с особенным жаром убеждали себя, что природа еще не стала набальзамированным трупом и не погребена в книгах.

Живущие здесь поэты, художники и просто говоруны соперничали друг с другом, изощряясь в своей извечной игре - в вымысле.