Фристайл. Сборник повестей

Итак, Никита был свободен, и теперь мог распоряжаться своей жизнью, как хотел. Но беда была в том, что он ничего сейчас не хотел. Эти месяцы он находился словно в ступоре. Работал за компьютером автоматически и старался ни о чём не думать. В выходные дни иногда к нему приезжали тётя Наташа с Валерием Викторовичем или с Лерой, подкармливали его чем-нибудь вкусным. На душе становилось теплее. Командир несколько раз предлагал ему увольнительные, но Никита отказывался: он боялся появиться в своей комнате в небольшой коммуналке, где всё дышало матерью, где в кухне слышался её усталый голос, редкий смех, где все вещи лежали там, где она их положила… Он был уже взрослым человеком и понимал, что через всё это ему надо переступить, но сделать первый шаг было неимоверно трудно. Организацию похорон, все хлопоты по этому печальному делу взяла на себя Скорая помощь, и даже комитет по здравоохранению выделил какую-то небольшую сумму. В те дни он так и не решился зайти в свой родной дом. Рядом с Никитой всё время была верная мамина подруга тётя Наташа — библиотекарь в театральном институте. С мамой они дружили с детства, учились вместе с первого класса, и никогда надолго не расставались. Тётя Наташа в те дни забрала его к себе, в маленькую квартирку, в которой жила вместе с мужем и дочкой Лерой. Она всё время плакала, а Никита не мог выдавить из себя ни слезинки, ни в крематории, ни потом на кладбище, когда хоронили урну… Лишь однажды совсем неожиданно он вдруг заплакал в своей штабной каморке. В полном одиночестве и в темноте. Плакал громко, навзрыд, по-мальчишески подвывая. Но плакал недолго, только почти до утра тихо шмыгал носом. Утром, к приходу штабных офицеров, он сидел, как обычно, на своём рабочем месте у компьютера. Никому не было дела до его красных глаз и распухшего носа. Он был совершенно один среди множества окружавших его солдат и офицеров.

Получив увольнительные документы, из части Никита не пошёл домой. Он пошёл на кладбище, прямо в солдатской форме, со спортивной сумкой в руках. Он был здесь давно, полгода назад, когда хоронил урну. Кладбище было очень старым. Одним из самых старых в Петербурге. Кроме мамы здесь были похоронены и его дед с бабушкой, которых он не знал. Их могилы были за одной оградой. Снега этой зимой в Петербурге почти не было, на дорожках кладбища было чисто и сухо. Никите показалось, что в это утреннее время он здесь один — никого не было видно вокруг. От этого ему стало спокойнее: никто не мог догадаться, что творится у него сейчас в душе. Он встал над свежим расплывшемся за зиму холмиком, боясь взглянуть на мамину фотографию на временном надгробии. Но заставил себя поднять глаза на её молодое лицо. Он знал эту фотографию давно, мама была на ней ещё совсем молодой, но Никита только сейчас заметил какую-то особенную её улыбку. Не сразу понял, в чём эта особенность. Потом понял — мамины грустные глаза. Она улыбалась, но глаза были грустными. Каким же он был эгоистом — никогда не замечал этой пронзительной грусти в её глазах! Сколько он себя помнил, они всегда были вдвоём — мама и сын. Дед его, мамин отец погиб ещё в Зимнюю войну с финнами, бабушка умерла задолго до его рождения. Насколько Никита знал, никаких родственников у мамы больше не было. Зато с коммунальной квартирой им повезло. Во-первых, она была только на две семьи, а во-вторых — вторую семью составлял один человек: Пётр Васильевич, геолог. Когда-то давно он развёлся с женой, и, разделив большую общую квартиру, получил довольно просторную комнату в коммуналке. По Никитиным подростковым представлениям, сосед был очень пожилой, если не старый, по крайней мере, намного старше мамы. Дома он бывал довольно редко и не подолгу: всё время ездил в какие-то отдалённые экспедиции то на Камчатку, то в Якутию, то куда-то на Байкал. Гости у него бывали редко, пару раз Никита видел какую-то женщину. Во всяком случае, жили они по-соседски дружно, делить было нечего.

Ещё совсем маленьким он несколько раз спрашивал маму о своём папе. Тогда она что-то быстро придумывала про какие-то дальние командировки, обещала его скорое возвращение. Но в четырнадцать лет, когда пришло время получать паспорт, Никита твёрдо, по-взрослому потребовал правды. Мама удивилась его тону, никогда прежде он так с ней не разговаривал. Видимо, она поняла тогда, что сын вырос. Объяснила просто, несколькими короткими репликами. С его отцом они жили в гражданском браке три года. Но как только он узнал, что мама беременна им, Никитой, исчез. Исчез — и всё. И за все годы даже не поинтересовался, кого мама родила. Ни разу не позвонил. Потом мама добавила, что давно это всё отжила, не хочет даже вспоминать об этом человеке, и попросила Никиту больше никогда с ней на эту тему не говорить. Отчество в его паспорте стояло по дедушке: мама была Петровна, и сына записала Петровичем. Он был Никитой Петровичем.