Фройляйн Штарк

Хранитель библиотеки исчез в табулярии, и его заместитель Шторхенбайн, подстриженный «под пажа», самый молодой, самый тонкий, длинный и веселый член экипажа, который практически один удерживал книжный ковчег на курсе, поспешил вслед за начальством на своих ходулях. Совещания были для Шторхенбайна привычным делом: время от времени с дядюшкой случался приступ активного администрирования, и он изъявлял желание все переиначить, освоить новые помещения, изменить экспозицию, удалить мумию, победить плесень и грибок, изгнать мышей, усовершенствовать каталожную систему, bref: он принимал решение резко изменить курс и двинуться навстречу светлому, грандиозному будущему. Шторхенбайн каждый раз должен был запротоколировать этот приступ, и каждый раз протокол ложился в папку и исчезал в одном из километровых шкафов первого этажа, где в любой момент мог быть найден и извлечен на свет Божий, даже спустя десятилетия. Единственным результатом таких приступов была очередная порция исписанной бумаги. Мумия оставалась на прежнем месте. Мыши неуклонно размножались. Черви продолжали свою разрушительную работу.

После таких совещаний Шторхенбайн обычно плелся с повисшими плечами в канцелярию, чтобы продиктовать ассистентам первый вариант протокола, который те, застенографировав, должны были потом перепечатать.

— Кац опять сорвался с цепи, — говорили они друг другу, и нетрудно было представить себе их радость по поводу нового задания.

Но сегодня, к моему удивлению, Шторхенбайн покинул библиотеку вместе с дядюшкой. Похоже, они собирались обсудить что-то такое, что ни в коем случае не должно было быть запротоколировано. Я испугался. Может, это касалось меня? Или ассистентов? Может, praefectus librorum намерен потребовать от своего заместителя взять скрипторий под особый контроль и позаботиться о том, чтобы «privatissima», материалы, не предназначенные для широких читательских масс, хранились под замком? Спрашивается: зачем же он тогда все это собирал, систематизировал и каталогизировал? Или этот Якобус Кац был до такой степени библиотекарь, до такой степени собиратель и хранитель, что просто физически не мог выкинуть даже то, что и сам хотел бы забыть?..

Я с недоверием проводил их взглядом — круглого дядюшку и длинного, тощего, похожего на марширующую цаплю Шторхенбайна. Старец швейцар, приветствуя шефа, лениво изобразил некое подобие поклона, потом задвинул засов, и через минуту мы услышали, как наружная дверь захлопнулась с тяжелым, гулким стуком.

28

Ужинал я тоже у фройляйн Штарк, на кухне. Дядюшка вернулся только ночью, из «Портера», так что в очередной раз был препровожден в постель насильственным способом. На следующий день он был бледен и смотрел на меня своими налитыми кровью водянистыми каценячьими глазами. Может, фройляйн Штарк уже успела разболтать ему, что я решил стать хорошим человеком? Но зачем ему сердиться на меня за это решение? Он ведь и сам превратился из Каца в священника и служителя духа, в почтенного прелата, всеми уважаемого хранителя монастырской библиотеки, к которому съезжаются ученые со всего света. Нет, причина дядюшкиного недовольства была не в этом, за это он не мог на меня рассердиться. Ему не нравилось что-то другое. Ему не нравилось то, что я откопал в каталожном ящичке и выволок на свет Божий род Кацев. Да, вот в чем было дело. Кацам надлежит оставаться в темноте, спрятанными и невидимыми для посторонних глаз, как всему, что связано с этим родом; в конце концов, именно ради этого он и пробивался в служители духа — ради того, чтобы преодолеть в себе темное начало. Изъять крамолу! Подальше от греха! Однако это оказалось не так-то просто: господа ассистенты находили своеобразное удовольствие и развлечение в том, чтобы делиться со мной своими интимными знаниями по каценячьей теме. Они баловали меня разными раритетами, которые я вовсе не заказывал, охотно развязывали канцелярские папки, случайно находили то какую-нибудь фотографию, то какое-нибудь письмо.

— У нас такой закон: один исследователь помогает другому, — говорил Шторхенбайн с убийственно серьезной физиономией.

Раздор? Ссора? Нет, я, пожалуй, выразил бы это так: наши отношения с дядюшкой остыли — я ведь не был для него так уж важен. Важно и реально лишь Слово, повторял дядюшка, а все остальное — вздор, не имеющий значения, бледный иллюзорный мир простаков, не хватающих звезд с неба.

Может, он имел в виду меня?