Фронт без окопов

С тех пор, как по этой дороге ее увезли пять лет назад на восток, у нее не было радостных дней. Даже праздник Победы принес ей слезы — она еще раз с горечью почувствовала свое вдовье одиночество, еще раз пожалела, что не осталась в тот субботний вечер дома. «Лучше бы уж встретить беду вместе с ними — с мужем, с дочками…» А что все они погибли, она в этом не сомневалась. Все эти годы, где бы она ни работала — в колхозе, на льнозаводе, на маслозаводе, — она сама и через советские органы писала и просила военные штабы и ведомства сообщить ей о судьбе Василия, Ираиды и Аллы. Ответы приходили по форме разные, а по сути одинаковые: точных сведений нет, пропали без вести… И вдруг нежданно-негаданно одна знакомая сообщила ей, что Ира жива, находится в Шувске у Яна Тырды, и будто бы ее даже видел какой-то майор, возвращавшийся из Германии на родину. Майор сообщил об этом одной жене командира, та знакомой Лукерьи — так и дошла эта весть по цепочке до далекой деревни Верхне-Березово, затерявшейся среди лесов на северо-западе Кировской области. Не откладывая ни дня, ни часа, Павлова добралась в путь.

По обочинам шоссе стояли задумчивые яблони с набивающимися плодами, мелькали узкие полоски кое-где еще не сжатой пшеницы, ровные рядки окученного картофеля. До чего же жарко в машине. И этот резкий залах бензина, просто дышать нечем! У Лукерьи ломит виски, обсохли губы. Будет ли конец дороге? Скорей бы уж доехать, узнать…

Вот, наконец-то, и Шувско. И дом Тырды.

С замирающим сердцем Лукерья Самсоновна торопливо переступила порог хаты. За столом — она видела только ее одну — сидела чем-то очень знакомая и в то же время совершенно незнакомая светловолосая девочка с голубыми бантиками в косичках и, болтая босыми ножонками, пила из эмалированной кружки молоко.

— Ира, дочурка моя родная!.. Кровинушка ты моя! — ринулась мать к девочке.

— Цо то? Я не вем тэй пани, — отстранилась удивленная Ира.

Лукерья не поняла слов дочери, но сердцем почуяла, что та не признает в ней мать. Вот и гостинцы не взяла, отвела назад руки. Какое материнское сердце может выдержать это! Лукерья Самсоновна разрыдалась.

— Доченька, милая, ведь я твоя мама, мама… — повторяла она.

Ира насупленно молчала. С немым состраданием наблюдали эту сцену и старый Ян, и Ядвига, и офицер-пограничник, и собравшиеся у открытого окна хаты соседи.

…Долго пришлось Лукерье Самсоновне уговаривать дочь поехать с ней, объяснять, как и почему она осталась тут без матери. Ира, уцепившись за Ядвигу, прильнув к ней, говорила:

— Никуда я от вас не поеду!..

Только после того, как Ядвига сказала, что поедет вместе с ними, Ира согласилась сесть в машину.

Нет, пожалуй, таких слов благодарности, которых бы не сказала Лукерья Самсоновна Яну Тырде за воспитание дочери. Она хотела было вознаградить Яна, но тот остановил ее на полуслове: «Ничего не возьму! Забудьте об этом и думать».

На прощанье старый Ян крепко поцеловал Иру и произнес дрогнувшим голосом:

— Ну, будь счастлива, дочка!

Хлопнула дверца. Машина, разгоняя кур, запылила по улице села. Ядвига проводила Иру и Лукерью Самсоновну далеко в поле. Тяжело было и ей расставаться с сестричкой.

Машина остановилась. Геня прижала Иру к груди:

— Прощай, сестричка! Расти счастливой, люби маму. Не забывай и меня…

Сорвав с головы платок и уткнув в него лицо, чтобы заглушить рыдания, она метнулась с дороги в высокие подсолнухи.

*

В тот же день мы сидели с Лукерьей Самсоновной в номере офицерской гостиницы во Львове, на площади Перемоги — Победы. Слабый ветерок колыхал на окнах тюлевые занавески. В комнате было тихо, прохладно.

Окна ее выходили на затененный пятиэтажным зданием двор, и ни летний зной, ни шум машин, проносившихся по площади, почти не проникали сюда.

Лукерья Самсоновна сбивчиво рассказывала мне о дочери, о себе. Она была полна радости, что ее дочь теперь с ней, и полна тихой скорби от посещения тех мест, где лежит в земле ее маленькая Аллочка и где стойко сражался с врагами ее муж. О судьбе Василия ничего определенного узнать от жителей Шувска ей не удалось.

Перед нами посреди комнаты играла уже освоившаяся в новой обстановке, живая, подвижная девочка лет восьми, в белом платьице и белых, домашней вязки, гольфах с завязанными у колен кисточками. У нее были такие же светлые и пушистые волосы и такие же серые глаза, как у Лукерьи Самсоновны. Подбрасывая голубой шар, она что-то тихонько напевала по-польски. Вдруг шар выскользнул из рук и плавно поплыл в дальний угол комнаты. Девочка кинулась за ним вдогонку и нечаянно натолкнулась на стоявшую поблизости кровать.

— Ирочка! — взметнулась с места Лукерья Самсоновна. — Больно? Ушиблась?

Девочка отрицательно покачала головой.

— Горемычная ты моя… Как же называть-то меня будешь? Зови меня — мама. Хорошо?

— Ма-ма, — повторила девочка протяжно.

Лукерья Самсоновна подхватила ее на руки и принялась целовать.

— Вы уж извините меня, — обратилась ко мне Павлова, опуская Иру да пол и вытирая глаза. — Ведь она — единственное, что оставила мне война.