Фронт без тыла

Две ошибки, одну за другой, совершил тогда Петров. Первая — отправка с машинами вещевых мешков той части полка, которая должна была двигаться пока пешком. Вторая еще хуже. Рацию тоже увезли, а коды к ней остались у командира. Если бы Петров возглавил первую группу или если бы рация оставалась во второй, положение наше не оказалось бы, вероятно, таким нелепым. Но все это стало очевидно только несколько дней спустя. А пока никто этих ошибок не заметил.

* * *

Машины ушли. Совсем налегке, только с оружием и частью боеприпасов, мы шагали вперед, в сумерки белой ночи. Наш маршрут некоторое время совпадал с маршрутом одной из отступавших частей 11-й армии и мы переговаривались на ходу с солдатами, для которых было совершенно непонятно, кто мы и почему идем с ними. Нас спрашивали об этом, но мы-то сказать правду не могли. Отвечали ополченцы. Помню, над нами посмеивались. Мы, мол, с техникой — и то отходим, а вы-то с вашими рогатками куда? Потом кто-то рассмотрел, что и винтовки у нас немецкие, времен империалистической войны. Тут уж шуткам в наш адрес не было конца. Мы молчали. Обидно, но на язвительные реплики по поводу нашей экипировки и вооружения ответить было нечем.

Сзади послышались частые автомобильные гудки, и мы сошли на обочину. Машина, проехав мимо, вдруг резко затормозила, и сидевший в ней полковник громко спросил, что мы за люди. Я подошел и тихо не то доложил, не то просто по-штатски объяснил:

— Ополченцы. Идем на специальное задание.

— Куда же? — в голосе полковника явственно слышалась насмешка: недотепы какие-то, а туда же — «специальное задание», не меньше.

Тогда, наклонившись уже к самому его уху, я тихо сказал:

— В немецкий тыл, товарищ полковник.

Видимо, он все понял. Посмотрел на меня так, будто хотел запомнить, а потом сказал совершенно другим голосом:

— Извини, командир. Счастливо тебе!..

…Много лет спустя в Ленинградском Доме офицеров Советской Армии я выступал с докладом о партизанском движении. В перерыве ко мне подошел незнакомый генерал, завязалась беседа.

— Это удивительно, — говорил он, — целые армии отступали: обученные, оснащенные техникой. А тут нам навстречу какие-то группки людей с паршивыми винтовочками… Я помню все это. И знаете, как это действовало на нас!..

Я слушал генерала, а в памяти всплывала та дорога под Морино. Пожалуй, зря мы тогда обижались на шутки. Для отступавших солдат это ведь была просто ширма, за которой прятали они собственную свою горечь. Они посмеивались над нами, а в душе, конечно, ощущали не наше бессилие, а свое собственное.

В 1943 году поэт Симонов написал такие стихи:

Когда ты входишь в город свой
И женщины тебя встречают,
Над побелевшей головой
Детей высоко поднимают;

Пусть даже ты героем был,
Но не гордись — ты в день вступленья
Не благодарность заслужил
От них, а только лишь прощенье.

Ты только отдал страшный долг,
Который сделал в ту годину,
Когда твой отступивший полк
Их на год отдал на чужбину.

Когда я прочел эти строчки, то подумал: а ведь хоть в чем-то, но были мы счастливее солдат регулярной армии — мы не сдавали городов. Никто из нас не считал, конечно, что вот армия отступает — значит, не выполняет своего долга, а мы — мы свой долг исполняем свято. Мы чувствовали себя частичкой общего народного организма, частичкой той общей силы, которая, безусловно, одолеет в конце концов врага. А пока мы в той же мере ответственны перед народом за отступление, что и солдаты регулярных частей.

Помню, на том же участке пути мы обгоняли медленно бредущую группу беженцев. Это были женщины, старики, дети. Мы поравнялись с разбитой, скрипящей телегой, которую еле-еле тащила худая, понурая лошаденка. К задку телеги была привязана коза. На телеге какой-то скарб, а на самом верху девочка лет десяти: легкий платок на голове, а из-под него пугливо блестят глаза. Она, конечно, плохо понимает смысл всего происходящего, ей страшно и неуютно. Рядом с ней сгорбленная женщина, безразлично смотрящая вперед и изредка понукающая клячу. Коза время от времени упирается, упрямо мотая головой. А в стороне, по обочине, шагает старик, покрикивающий на лошадь и хворостиной подстегивающий то ее, то козу.

Женщина смотрит на нас печальными глазами. Тоскует она. А может быть, сочувствует нам? Или осуждает?

Но вот старик поворачивает к нам лицо и с отчаянием, близким уже к злобе, почти кричит:

— Долго еще бежать-то будете? Нам ведь за вами и не поспеть!..

Что можно было ему ответить? Ничего. И мы молчали. А на горизонте все сильнее и сильнее разгоралось зарево большого пожара: пылает Дно, занятое сегодня, как говорят, вражеским авиадесантом…