Frontier

Станица Павликовская, место, где Миша вырос и из которого отчаянно хотел бежать большую часть жизни, обычно вызывала у приезжих очень противоречивые впечатления.

С одной стороны, пасторальные пейзажи оазиса посреди пустыни и едва уловимый вайб давно канувших в лету казацких поселений навевали лирическое или даже слегка приглушенно-романтическое настроение. С другой стороны, пресловутая пастораль исчерпывалась беспечным ощущением первозданной жизни сельчанина и редкими для этих мест садиками в противовес огородам, которые кормили жителей окрестных деревень. Альпийских лугов и миловидных пастушек в станице не водилось совсем, зато водились откормленные на выброшенных харчах мухи и комары, которые едва ли не лопались, присосавшись к полнокровным шеям и лопаткам местных тружеников агросектора. Было нестерпимо жарко днем, пронзительно холодно по вечерам и скучно (отдельная категория бытования) в любое другое время суток.

Аномальную для Краснодарского края погоду все давно привыкли считать божьим наказанием за дурные нравы, а дурные нравы объясняли, как водится, первородным грехом, который никакая, даже самая беспощадная епитимья исцелить не может, а значит и пытаться не стоит. Никто и не пытался, поэтому в 2002 году станицу истерзала мини-эпидемия СПИДа и какой-то неожиданно агрессивной формы герпеса.

Многие уехали и многие умерли. Часть спилась, некоторые прагматично на этом наживались, но распорядиться нажитым не умели, поэтому c трудом добытые профиты растворились в этиловом спирте, как и надежды кустарных промышленников выбраться из Павликовской. Печальное восклицание «Не судьба!» превратилось в своеобразный лозунг станичных, которым гордились, но не любили. Как, в общем, гордились и не любили саму станицу Павликовскую. За что гордились? Проще сказать за что не любили. Миша ее ненавидел. Он резонно замечал, что единственное преимущество станицы по сравнению с Преисподней состоит в том, что из станицы все-таки можно выбраться. Вооруженный таким суждением, Бозман вернулся в альма-матер, вернулся к матери и рассчитывал забрать ее с собой в Москву, но его планам так не суждено было сбыться.

Середина мая выдалась в Павликовской прохладной, дачников было мало, насекомых тоже, часто лили дожди и люди почти не выходили из домов, изредка захаживая друг другу в гости. Миша с охотой влился в этот тренд, потому что у Инны Михайловны остановиться он не мог, она всячески противилась его приезду, и Миша догадывался почему. Мама уже давно и сильно болела и не хотела, чтобы сын, «субтильный от природы» (скорее всего она имела в виду «сердобольный») беспокоился, завидев ее недуг и немощь. Миша о болезни давно подозревал, но решил остановиться у тетки, чтобы не смущать мать. Анна Александровна, пышногрудая казачка в летах, в племяннике души не чаяла и предложила ему пожить «сколько угодно», потому что он «сладенький и вообще чистый мальчик, сыночек».

Мишу она называла не иначе как «сынок», и не столько из-за щедрости сердца, сколько потому что в глубине души до сих пор верила, что он ее всамделишный сын, которого когда-то давно злые люди подменили в районном роддоме, а ее «настоящий» отпрыск Вася, ни кто иной как «ребенок Сатаны», которого «цыганские выродки подсунули, чтобы посмеяться над глупой старухой». Под бессердечными шутниками-цыганами Анна Александровна обычно подразумевала свою родную сестру Инну.

Миша появился на пороге тетиного домишки под вечер. В замшевой куртке зеленого цвета и широких штанах он был похож на матроса, на побывку, нагрянувшего домой. Приняли его соответствующе – с цветами, слюнявыми поцелуями и удушающими объятиями. Уютный дворик едва вмещал толпу из многочисленных родственников Бозмана, его экс-нареченную невесту, его маленьких племянников, свекровь его тетки и ее дочерей, соседей, друзей соседей и всех кому до Миши не было никакого дела, но было дело до чувства события, причастности к хрестоматийному сюжету «сыновьего камбэка» и прочему пустому и бессмысленному экшену около-провинциальной жизни.

Золотистый виноград, увесистыми гроздьями свисавший над головами, и аккуратно выложенная плитка под ногами свидетельствовали об относительном достатке хозяев. Гриль на заднем дворе, приемлемо-вульгарный столик из цельного камня и изящные подвесные качели посередке между двумя карликовыми пихтами говорили уже о зажиточности. В детстве Миша не успел застать такую роскошь, поэтому удивленно обводил двор глазами, пока его взгляд не уперся прямо в бассейн.

– Тетя Анна, вы что предали идеалы коммунизма?

– Это он меня предал, Мишенька! – отвесила тетка, неприятно жеманничая, и от души чмокнула любимого мальчика.

– Да парень, теперь не как прежде, теперь все сами за себя!

– Помолчал бы! Всю жизнь фарцовал, ни дня стажу нет! «Теперь за себя»! Ты для кого-нибудь кроме себя любимого хоть что-то сделал?

– Тебя терплю, для человечества!

Миша слабо улыбнулся и вкрадчиво посмотрел на тусклое дядино лицо.