Фронтовичка

Аккордеонист Виктор сразу же предложил Вале прорепетировать с ним небольшой дуэтик.

— Понимаешь, что-нибудь такое, испанское… — доверительно шептал он.

Высокий, худой, с бледным, нервным лицом, Виктор мог бы понравиться Вале своей явно артистической необычностью, если бы не его бритая бугроватая голова. По вечерам на ней отсвечивали блики часто вспыхивающей лампочки. Это было неприятно, и Валя спросила у Ларисы, почему он бреет голову.

— Раньше он при волосах ходил, — поджимая губы, объяснила Лариса. — Только вши у него заводятся. Потому и бреется.

— Лара, ну почему ты ни о ком ничего хорошего не говоришь, — страдальчески поморщилась Валя. — Виктор у тебя — вшивый, Лия — развратная…

— Так это все знают! — возмутилась Лариса. — А вот про Ваську с Женькой этого не скажу. Женька, конечно, вредная, нос у нее кверху так и торчит, но самостоятельная. Васька ей нравится — верно. Все знают. А она и с ним не живет, и других гонит…

Валя успела заметить очень многое и не заметила только одного: как толстая и грубая Лариса стала ей не то подругой, не то нянькой.

После первой, неудачной встречи, когда Вале неожиданно выпала честь спать на печи, она постоянно ощущала на себе странно подозрительное, враждебное и в то же время заботливое внимание Ларисы. Эти сложные отношения больше всего походили на заботу строгой и усталой матери о взбалмошной, но в общем неплохой дочери.

Рядом с мощной Ларисой Валя и в самом деле казалась совсем маленькой, почти девочкой. Туго перетянутая ремнем, в узкой облегающей юбке, которая кончалась как раз над голенищами кирзовых сапог, коротко подстриженная, похудевшая, она выглядела очень молодой и хорошенькой. Но красота ее была какой-то ненастоящей, скрытой, словно Валя припрятывала ее до поры до времени. Излишне упрямо были сжаты все еще пухлые губы, в глазницах, возле просвечивающего носа с раздвоенным хрящиком посредине, залегли глубокие тени. Она не знала, что как раз эти тени и показались Ларисе подозрительными.

И только когда Валя сердилась или смущалась, к щекам приливала кровь, и они не то что розовели, а как бы светились изнутри, а глаза, темнея, становились почти карими, теряли свою холодность и мерцали то мягко, почти застенчиво, то горели непримиримо ярко. В эти минуты она бывала очень красивой и какой-то целомудренно чистой.

Лариса разглядела этот ее внутренний огонь даже при свете керосиновой лампы с разбитым стеклом и поверила в него. Через несколько дней, когда Валя расчесывалась, Лариса увидела в ее волосах серебряные нити.

— Это что у тебя, с детства так-то?.. — спросила она.

— Что — с детства? — не поняла вначале Валя.

— Да вон седина-то лезет.

Валя помрачнела и отрицательно покачала головой. Неудобно выгибаясь у разбитого зеркала, она с трудом разыскала серебряную нить и с удовольствием вырвала се Поджав тонкие губы, Лариса неодобрительно и слегка растерянно смотрела на нее:

— Это где же тебя угораздило?

— Там меня уже нет, — резко ответила Валя, и глаза у нее стали светлыми и холодными.

С этого дня между ними установились странные отношения не то дружбы, не то взаимного недоверия. И хотя дружбы было все-таки больше, подозрительность не проходила. То подсмеиваясь над этой подозрительностью, то восставая против нее, Валя все-таки иногда подчинялась толстой Ларисе почти так же, как подчинялись ей машинистки, ансамблистки, наборщицы из дивизионной типографии.

Лариса работала на кухне АХЧ не то младшим поваром, не то старшей рабочей и командовала там так же, как и во временных девичьих общежитиях. Она была твердо уверена в своем праве командовать и обличать, и все то ли по привычке, то ли от собственной внутренней слабости признавали это ее право. Только одна Валя, даже подчиняясь Ларисиной заботе, выполняя ее простые и житейски-разумные распоряжения, не разрешала ни покрикивать на себя, ни обсуждать свои личные дела.

Но то, что Валя все-таки принимала Ларисину заботу, и как бы там ни было, а подчинялась ей, лишний раз подчеркивало, что в ее характере есть раздвоенность, нет настоящей собранности и целеустремленности. И это злило.

10

Дивизия стала в оборону — сменила уходящее на отдых и пополнение соединение. Концерты пришлось давать прямо на передовой — в тесных землянках и блиндажах. Делать в них Лие было нечего, и она все чаще оставалась в отведенной для девушек избе, а Валя и Виктор путешествовали по ротам.

Зима в тот год выдалась мягкой. В брынских и жиздринских лесах пушистый снег лежал на ветвях сосен и лапах елей невесомо, легко, как украшение. В разнолесье, в его трогательную серебристость были вкраплены оставленные осенними ветрами багровые, будто перекаленная медь, трепетные листья осин. Латунными пятачками были украшены подернутые чернью березы, а на южных склонах оврагов на неопрятных кленовых сучьях застыли бронзовые пятипалья.