Фронтовичка

— И ты хочешь, чтобы я принесла эти жертвы?

— Конечно! — мгновенно распалился Виктор. — Конечно! Ведь ты же артистка.

— Так вот, давай условимся. Я не артистка. Понятно? Я просто человек, имеющий некоторые способности, без которых не может быть ни один индивидуум на свете. У одного — музыкальные, у другого — драматические. Третьи умеют петь или танцевать, рисовать или лепить. А у десятого есть способность отгадывать следы или шить красивые платья. Не перебивай. Так вот. Я умею петь и играть на гитаре. У меня выработалась привычка не очень волноваться на публике, и поэтому я пою лучше тех, кто волнуется перед выступлением. Вот и все. Ради этого приносить жертвы не стоит.

— Ты неправа. Ты очень неправа. Ведь ты же пришла в искусство…

— Ты слишком высокого мнения о нашей прошлой работе. Слишком! Повеселиться в хорошую минуту должен уметь каждый человек. Понимаешь, каждый. Сейчас трудно, масса горя, и очень многие разучились веселиться. А мы, живущие в тылу и только время от времени бывающие на сравнительно спокойной передовой, не потеряли этой способности. Но это не искусство, Виктор. Это где-то рядом.

Виктор мгновенно обиделся и рассердился:

— Выходит, ты считаешь, что мы — трусы, что мы…

— Не усложняй. По сравнению с теми, кто живет сейчас в Москве, в Иванове или в Пензе, вы герои, потому что вы знаете и неудобства, и огонь врага, и вообще ходите рядом со смертью. Но ведь и те, кто живет в Москве, в Иванове или в Пензе, в какой-то степени герои по сравнению с теми, кто живет в Ташкенте, Новосибирске или даже в Чите. Потому что эти знают: до них даже самолет не долетит, как до Москвы или до Иванова. Недаром у них даже светомаскировки нет. Но меня, Виктор, смущает другое. Каких жертв ты требуешь от меня? Уйти из разведки? С переднего края в тыл?

— Да, но… — смутился Виктор и перестал сердиться.

— Здесь нет «но»! — выкрикнула Валя. — Выходит, что ты, мой товарищ, тянешь меня назад. Да, да! Ради искусства! Да к черту такое искусство, которое вытягивает меня из борьбы.

— Ты неправильно понимаешь, — заметил Виктор и прижал к груди уже загорелые тонкие руки. — Ты пойми главное…

— Вот это и есть главное — я хочу драться сама! Понимаешь, сама! У меня свои счеты с врагом. А ты предлагаешь мне помогать тем, кто дерется. Что ж, наверно, это важно — помогать. Но вот ты мне и помогай.

— Вот этого я боялся больше всего, — неожиданно задумчиво сказал Виктор и устало опустил руки. — Ты просто эгоистка. Ты думаешь только о себе. И недаром у тебя даже на лице стало появляться что-то такое… сверхчеловеческое.

— Как тебе не стыдно! — вспыхнула Валя.

— Ты краснеешь — это хорошо. Значит, не все потеряно. Но мне не стыдно. Это заметили все. Все видят, что ты страшно задаешься.

— Знаешь, я не хочу с тобой разговаривать.

— Как хочешь.

Они медленно шли по тихому сосновому лесу. Деревья стояли не шелохнувшись, ровно освещенные со всех сторон: с неба лился неверный зеленоватый свет. Теней у деревьев не было. Каждое из них стояло как бы в особицу, не связанное с соседями, и каждое было удивительно разное, не похожее на соседнее. Этот разобщенный, пустынный и тихий лес, оседающая роса, дыхание холодка из оврагов — все было неопределенно и непонятно.

Валя со злостью смотрела на Виктора. Он шел понурившись, опустив руки с тонкими нервными пальцами, — они и сейчас, словно сами по себе, шевелились, перебирая то складку гимнастерки, то шов на шароварах. Тишина становилась невыносимой, и Валя подумала, что и они сейчас, как деревья, не освещенные единым светом, тоже стоят в особицу, и каждый на свое лицо, со своим характером. И тут она заметила, что Виктор потянулся к пилотке. Она усмехнулась, но преждевременно: Виктор смело приподнял пилотку и пригладил мягкие, густые, свободно и красиво лежащие темные волосы. Вот что изменило его лицо! Волосы. Он отрастил волосы! Валя смотрела на него, и ее злость, настороженность проходили. Теперь она видела, что Виктор изменился не только потому, что отпустил волосы. Все в нем стало как-то крепче, надежней, и она все теплела и теплела сердцем.

Он поймал ее уже незлой взгляд и хмуро спросил:

— Скажи… Только честно — тебе не бывает страшно?

На мгновение она опять рассердилась: почему, по какому праву каждый, кому только вздумается, лезет ей в душу, допытывается о ее состоянии? Но в тоне Виктора ей почудилась застенчивость, даже робость, и она сдержалась.

— Бывает по-всякому…

— Нет, ты скажи. Скажи! Вот ты задаешься, ты явно задаешься тем, что пошла в разведку, что сама, без посторонней помощи, добилась права бить немцев. Но ты их бьешь? Или, может быть, только прячешься за спину Осадчего? И если нет, так неужели тебе действительно не страшно? Неужели ты не хочешь, хоть иногда, опять вернуться в ансамбль и жить… в общем-то спокойно?