Фронтовое братство

— Лошадиная ты задница, разве можно чем-то заболеть без риска? — спросил летчик в элегантном серо-голубом мундире с увешанной наградами грудью. Ему было не больше двадцати, но война в облаках состарила его лет на десять. Похоже было, что крылатым тевтонам Германа Геринга осточертела героическая битва.

Берлин мы проехали в ночной темноте. Во время воздушной тревоги.

В переполненном поезде шла борьба за то, чтобы попасть в туалет. В смрадном воздухе носилась брань.

В купе посреди вагона щуплый Легионер сидел, втиснувшись между Малышом и мной. На противоположной скамье бледный, как простыня, Эвальд скорчился между Бауэром и Штайном.

Кенигсбержец веселил нас, лежа на полке.

— Какие новости от фюрера? — обратился Бауэр к маленькому кенигсбержцу, мастерски имитирующему чужие голоса.

— Да, давай послушаем, что фюрер говорит о нынешнем положении, — усмехнулся в предвкушении Штайн.

Кенигсбержец поднес ко рту противогаз вместо микрофона, спустил на лоб волосы и выпятил нижнюю губу. Он выглядел отвратительной карикатурой на Гитлера, но голос звучал поразительно похоже:

— Немецкие женщины, немецкие мужчины, немецкие дети, мои дорогие расовые братья! Мы близки к окончательной победе, как никогда. Я приказал своим армейским командирам выровнять нашу сильно изогнутую линию фронта; это затрудняет проведение наших операций, и потребуются громадные жертвы, чтобы они шли по плану! Многочисленные враги народа и подрывные элементы утверждают, что это корректирование фронта представляет собой отступление. Но уверяю вас, дорогие расовые братья, что мои героические солдаты останутся на местах. Советские массы истекают кровью. Сталин, этот архипреступник, — тут голос пруссака поднялся до такого гневного рыка, который заставил бы Гитлера побледнеть от зависти, — потерял всякую возможность выиграть эту войну, которую навязал нам. Мои немецкие инженеры трудятся в поте лица, изобретая новое оружие, чудесное и эпохальное, чтобы сокрушить наших варварских врагов. Немецкие мужчины, немецкие женщины, моя доблестная армия, мои героические военно-воздушные силы, мой могучий военно-морской флот — еще одно небольшое усилие, и мы одержим окончательную победу! Будьте уверены, вас ждет геройская смерть!

Вскинув руку с выкриком: «Хайль!», он свалился с полки и упал на сидевших внизу. Потом скатился на пол.

— Фюрер пал! — воскликнул Бауэр.

Малыш свертывал самокрутку. Очень тщательно, стараясь не уронить ни одной табачной крошки. Облизнул ее, заклеил и отдал Легионеру. Потом свернул другую и протянул мне. И лишь затем стал свертывать для себя. Не успев закончить, заметил, что моя склеилась плохо. Бережно отложил свою, взял мою, облизнул и плотно сжал.

— Теперь лучше, сказал он, возвращая ее мне.

Все четыре месяца пребывания в госпитале Малыш собирал все окурки — не только свои, но и чужие. Добросовестно очищал табак от пепла, смешивал его — и теперь был владельцем большого мешочка. Он и теперь сохранял все окурки, чтобы в дело шла каждая крошка табака. Бедность в прошлом приучила его ни к чему не относиться расточительно. Ничто не должно пропадать.

— Как думаете, дадут мне отпуск, если я женюсь на Эмме? — спросил он, проводя языком по шершавой курительной бумаге.

Легионер засмеялся.

— Определенно нет! Штабс-фельдфебель Эдель скажет: «Малыш, ты известный дурак, а дураки не должны жениться; и потом, зачем тебе делать нежную девушку солдатской вдовой?»

— Да иди ты, — сказал Малыш. — Эмма не нежная девушка, она броневик в женском облике и может так врезать Эделю по рылу, что он не очнется.

Легионер продолжал:

— И когда попросишь отпуск, Эдель тебе скажет: «Малыш, сунься поскорей под пулю. Геройская смерть — твоя единственная надежда. Потому что после войны тебя все равно отправят в ликвидационный лагерь как представляющего опасность для здоровья нации».

Мы скривились при мысли об этом знакомом тоне, который скоро услышим вновь.

— Пусть штабс-фельдфебель Эдель поцелует меня в задницу, — раздраженно пробормотал Малыш.

— Он определенно не сделает этого, — засмеялся Легионер.

Вскоре после этого, во время разговора о политике, Малыш сказал:

— Честно говоря, я почти ничего не понимаю.

— Нетрудно в это поверить, — заметил со смехом Бауэр.

Малыш с задумчивым выражением лица продолжал:

— В конце концов я просто-напросто шваль из исправительной школы. Мать совершенно не заботилась о нас девятерых. Отца помню только пьяным. Трезвым его ни разу не видел. В исправительной школе нас лупцевали, а если нет, так мы лупцевали друг друга. Знает кто-нибудь из вас, что такое католическая исправительная школа?

Никто не ответил, и Малыш продолжал, чертя прикладом винтовки воображаемые узоры: