Фронтовой дневник (1942–1945)

Суровая ночь окопалась на сопках.
Темно, будто тушью весь воздух залит.
Тут днем пролегала в кустарнике тропка.
Теперь разыщи ее. Сердце болит.
Но надо найти. И как дикая кошка…

Пришлось бросить, т. к. всю ночь летали в наш тыл очень низко крупные соединения немецких бомбардировщиков. Караул предложил погасить свет, который пробивался из палатки.

Дежурство было беспокойным. То и дело приходилось бегать к подполковнику и майору. Им женщины приготовили вареники. Когда я заходил, они ужинали и были уже навеселе. В кружках было или вино, или медок. Я тоже с удовольствием бы выпил кружку и попробовал вареников. Но это ко мне не относилось.

Сегодня спал часов до 11, а потом лихорадочно работал. Сделал к 5 часам массу дел. В пять часов обедал, потом Игорь принес газеты, и я стал их читать. А писем все нет. Это меня уже беспокоит.

По неофициальным данным наша армия в 1-й день наступления продвинулась на 16 км, а потом отошла под давлением авиации противника на исходные рубежи. Бои затягиваются.

1 июня 1943 г.

Итак, наступило лето. Еще не было ни одного жаркого дня. Май был дождливым и холодным. Проснулся сегодня рано. Вымыл голову, ноги. В 6:30 провел политинформацию, потом сходил на склад, получил хлеб и табак. Сахар задерживают, ввиду отсутствия. Выдали только по 24 мая. Табаку дали мало. Всего 10 гр. на день в листьях. Надо бросить курить.

Удивляет меня Никитин. Он с первых дней войны мобилизован, но еще не держал в руках оружия и никогда в жизни не стрелял. У него одна пара белья. И он ходит в нем уже месяц, не стирая. Сегодня я поймал у себя в рукаве огромную вошь. Это его.

В 9-м часу дня, как и позавчера, была гроза.

1. «Пока война продолжается, жить только войной – вот наш закон».

2. «Нельзя победить, сражаясь вполовину – победа дается только тогда, когда воюют каждым биением сердца, не щадя ни сил, ни жизни».

Полковник Круглов.

Евг. Долматовский. Действующая армия141

Мне нравятся эти стихи, сочетающие любовь, природу и суровую действительность. Большинство моих стихов носят такой характер.

«Надо, чтобы внуки и дети знали, что в эти годы не умирала любовь и была наградой тому, кто не знал страха смерти, был верен родине и своей любви» (Л. Никулин. «Времена года»).

Я еще никогда не видел такого огромного количества наших самолетов, как вчера вечером.

Уже зашло солнце, когда они возвращались с передовой, поднимаясь эскадрильями из-за горизонта. Их было не меньше пятисот. Они напоминали огромных птиц, орлов, которые стаями поднимались с земли и, распластав свои крылья, летели куда-то вдаль на ночлег.

Сейчас часов 10 утра. 50 немецких бомбардировщиков вынырнули со стороны Новороссийска и обрушили свои бомбы на Крымскую или, может быть, дальше, на передовую.

Я сижу в своей «беседке». Над головой идет воздушный бой. С тяжелым стоном гудят моторы самолетов, проделывающих различные маневры в воздушном океане.

4 июня 1943 г.

Настоящее летнее утро впервые за все время: солнечно, тепло, тихо, светло. Бурно растет зелень после дождей, цветут разнотравные степные цветы.

Сегодня, возвращаясь из склада, куда я ходил за хлебом, нарвал массу самых редкостных цветов, названия которых я не знаю: здесь и совершенно белые, и кремовые, и розовые, и кроваво-красные, и бархатные, и нежно-голубые, как сейчас небо, и синие, как ультрамарин, и лиловые со светлым оттенком, и лиловые, темные, как фиалки, и светло-желтые, и темно-желтые, и какие-то всех возможных цветов и их оттенков и сочетаний: тут и стелющаяся роза, и степная кашка, и маки, и сурепка, и замечательно пахнущий душистый горошек, и масса других, встреченных мною впервые. Они хорошо пахнут степью и напоминают мне детство и родину; еще тогда, работая в поле, я умел понимать цветы и восхищаться ими, впадая в дремотно мечтательное настроение под песни жаворонков.

Вот и сейчас, сидя в своей «беседке», работая, наслаждаюсь полустепной, полулесной природой и слушаю птичий гам и щебет, из которого резко выделяется крик перепела. Глупая песня, которой перепел, очевидно, очень доволен, словно кавказский ишак своим отвратительным игоканьем.

Очарованный степными запахами букета, я говорю об этом своему товарищу Никитину и прошу, чтобы он нарисовал букет и меня за походным «столом». Но Никитин не разделяет моего лирического светлого настроения или, как говорит он, телячьего восторга и рисовать не хочет. Да он, по-моему, и не может. Никитин и по душевному складу, и по своим работам не художник, а маляр, ремесленник, писавший в Кисловодске, где он жил, вывески и занимавшийся рабским и бездушным копированием чужих работ.