Фронтовые записки

Пока он орудует на крыше, я веду разговор со стариками. Они достаточно откровенно сочувствуют жившим тут несколько месяцев немцам, говорят, что немцы не притесняли их, что в основном вся деревня была довольна, многие, прельстившись обещаниями и надеждой, добровольно улетели в Германию.

Разговаривая с хозяевами дома, стараюсь не раздражать и не озлоблять их, а расположить в нашу пользу.

— Как же так? И вы, и мы люди русские, — говорю я, — очень трудно и нам, и вам приходится. А вот мы духом не падаем, немцам сдаваться не собираемся, умрём скорее.

В конце концов, чувствую, что что-то достигнуто, удаётся в какой-то мере к себе расположить этих стариков — бывших кулаков, как мне почему-то думается. А пустой желудок вновь грезит о картошке в подвале.

Уходим со Смирновым уже с закатом солнца, обсуждая, насколько хорошо видны с нового НП Извоз и Большое Стречно.

Где же ночевать будем? Изба партизана — не наш дом теперь. Может быть, в избе, где помещался Ривьера со своим штабом? Путь наш всё равно ведёт мимо неё. Подходим. В ней, по-видимому, поселились автоматчики. Стоит невдалеке старший лейтенант Ткаченко, смотрит на нас тяжёлым, жёстким взглядом. Видим щетину его рыжих усов, а в светёлке кто-то голосит, разливается, плачет.

Берусь за перила, подымаюсь на пару ступенек, спрашиваю: “Что там?” у стоящих перед крыльцом автоматчиков.

— Старики плачут! — отвечают они угрюмо.

— А что случилось?

— Пристрелил дочку-то старший лейтенант, и ребёнка заодно: говорит, он у неё немецкий.

Не открыли мы дверь, не вошли в избу — пошли со Смирновым дальше.

Шли дальше, думая о трагедии, разыгравшейся в тёмной светелке. В воображении вставала красавица Тамара с чёрными распущенными волосами и новорожденным младенцем на руках.

Стемнело, когда мы подошли к избе партизана. Во дворе стояла запряжённая в сани Полундра, а в избе нас встретил, как всегда приветливо осклабясь, старшина Максимцев. Привёз баланду! Третья часть котелка досталась на мою долю да три с половиной чёрных сухаря. Ещё песок сахарный в маленьком бумажном пакетике: чайные ложки три будут.

Смирнов выпил баланду из котелка через край, сахар высыпал прямо в рот из пакетика. На моё замечание, что следовало бы сахар к чаю приберечь, рассмеявшись, как всегда, грубым коротким смехом, ответил:

— Э-э, умрём — всё останется! Так сразу лучше.

Ни Фокина, ни Калугина в избе не было. Заметно было, что многие стрелки первого батальона просочились из леса в деревню, улица от войск стала люднее.

К ночи начался сильный миномётный обстрел немцами нашей деревни. Мы же улеглись все спать, причём я поместился с краю, на лежанке. Старуха и дети долго укладывались и шептались за деревянной перегородкой. Сон был неспокойным, неровным. Обстрел деревни то прекращался, то вновь начинался с ещё большей яростью. Несколько раз выходил во двор: смотрел на начинающиеся в отдельных местах Большого и Малого Старо пожары. Отсвет от них проникал через небольшие оконца в избу и не давал спать. Звонко рвались мины, то удаляясь, то приближаясь к нам. Такая ночь тоже запомнится надолго, на всю жизнь, должно быть. Даже умирая, вероятно, её вспомню.

26 февраля 1942 года

Утром, как рассвело, пришли капитан Фокин, комбатр Калугин и другие. Мне надлежит немедленно свернуть связь, так как вся бригада снимается и перебрасывается под город Демянск. Есть, говорят, приказ об этом по армии. Из отрывистых слов капитана узнал, что мы блокируем 16-ю германскую армию генерала фон Буша, базирующуюся на Демянск. После снятия связи приказали двигаться с первым батальоном. Связь предстоит снять всю — от Малого Старо до батареи, которая будет перебираться на новое место. Батальон уже поспешно оставлял Малое Старо, уходил обратно в лес. После телефонных звонков и необходимых распоряжений мои телефонисты и разведчики приступили к работе. Часам к одиннадцати мы были в лесу, среди стрелков батальона, — Малое Старо оставлено. Говорят, что удерживать деревню поручено роте автоматчиков, которая осталась в ней не вся, а в какой-то своей части, должно быть.

Остановились мы в лесу, у оврага, напоминая, вероятно, какой-то несуразный большой табор. Тут оказались и роты первого пехотного батальона, и сапёрная рота бригады, и автоматчики, а также лошади, орудия и артиллеристы застрявшей у оврага второй батареи лейтенанта Шароварова. Мои телефонисты, энергично снимавшие телефонную линию, наматывающие провода на катушки под руководством Стегина и Быкова, справились со своим делом успешно. Часам к двум дня всё уже было собрано. Телефонисты погрузились на тягачи и должны были двигаться с орудиями. Мы были готовы в путь, но приказа не поступало.

Потеплело. Падал снег, пушистый, большими хлопьями и настолько частый, что в этом не было ничего приятного. Спина, плечи, шапка — всё покрывалось снегом, деваться от него было некуда.

Толкались взад и вперёд по снегу, то натыкаясь на своё начальство, — капитана Фокина и лейтенанта Калугина, — то теряя их надолго из вида.