Фру Мария Груббе

Мария была в смятении. И в этот день и на следующий у нее было ощущение, что она — рабыня, что она уже не свободна больше. Словно наступили ей ногой на затылок, словно растоптали ее в прах и ей уже не подняться. По горечи в этом чувстве не было, у нее и в мыслях не было противиться, не было желания отомстить. Странное спокойствие нашло на нее: ни грез, летящих пестрым роем, ни даже тоски — ничего. К Ульрику Христиану она не чувствовала ничего определенного, знала только, что если он скажет: «Иди сюда!», то она должна будет идти, а если скажет: «Ступай прочь!», то она должна будет удалиться. Она этого не понимала, но это было так, должно было быть так и не могло быть иначе.

Целый день она вязала и шила с необычной выдержкой и за работой напевала все известные ей грустные песни о розах любви, цвет которых поблек и вновь вовек не расцветет; о добром молодце, которому пришлось покинуть свою девицу и уйти в чужие края, откуда ему во веки веков не вернуться; про узника, сидевшего во мрачной башне страсть как долго, и про то, как у него сперва сокол ясный умер, а после пес верный умер, и напоследок серый конь ратный умер, а блудная жена его Маль-винка жила себе поживала, ни забот, ни горя не знала.

Пела Мария и эти песни и другие, порой вздыхая, а порой чуть не плача, так что Люси подумала, не заболела ли Мария, и уговаривала ее положить себе в чулки листьев подорожника.

Когда же Ульрик Христиан через несколько дней опять заглянул к ним и заговорил с ней премило и прелюбезно, то и она отвечала тем же, словно между ними ничего и не было и не бывало. Но с ребяческим любопытством смотрела на большие белые руки, которые сжали ее тогда так крепко, и пыталась подглядеть, что же было особенного у него в глазах и в голосе, что заставило ее так оробеть. Разглядывала и рот с узкими свисавшими усиками, но наблюдала исподтишка и с каким-то втайне покалывающим страхом.

Вскоре он стал приезжать ежедневно или через день, и Мария Груббе все больше и больше увлекалась им. Когда его не бывало, ей казалось, что старое подворье опустело и вымерло, и она томилась по Ульрику Христиану, как томятся от бессонницы и ждут рассвета. А когда он приезжал, то все равно не бывало у нее радости полной и вольной, вечно она чувствовала себя перед ним так неуверенно.

Однажды ночью ей приснилось, что он едет верхом, а на улице полным-полно парода, как тогда, в первый вечер. Но не слышно было ликования, и все лица смотрели на него холодно и равнодушно. От этого молчания ей самой стало жутко, и, не смея улыбнуться ему, она спряталась в толпе. Огляделся он тут тоскливым недоуменным взглядом, и остановился на ней этот взгляд, и протиснулась она в давке к нему, бросилась прямо перед конем, и холодной подковой наступил он ей на затылок…

Мария проснулась, села на постели и удивленно оглядела холодную, озаренную месяцем светелку. Ах, так это было во сне! И она вздохнула — ей так хотелось показать ему, как крепко она его любит. Да, так оно и есть! Прежде она и не знала, что любит его. От мысли об этом ее словно в огонь бросило, в глазах у нее зарябило, а сердце так и стучит, так и стучит, так и стучит. Она его любит! До чего же дивно повторять, что она любит его! Было тут столько прелести, столько гордости, было это явью, явью властной, но явью несбыточной. Господи боже! Что из того, что она полюбила! И от жалости к самой себе на глаза у нее навернулись слезинки — но будь что будет! И она свернулась калачиком под теплой и ласковой периной, — сладко и уютно было все-таки лежать вот так и думать о нем и о своей любви, о большой, большой любви.

Когда Мария в следующий раз увидела Ульрика Христиана, то от чувства неуверенности в ней и следа не осталось: наоборот, тайна, которую она хранила в себе, возвысила ее в собственных глазах, а от страха выдать себя у нее появилось больше самообладания и манеры стали почти как у взрослой. Пришла теперь пора мечтаний, пора томлений, сказочно чудесная пора! Разве же не чудесно было посылать Ульрику Христиану, когда он уходил, сотни воздушных поцелуев, украдкой от него и от других, или, когда приходил, воображать, как сердечный друг обнимет ее, станет называть самыми что ни есть ласковыми именами, сядет рядышком, а как бы они тут любовались друг на друга — долго-долго! — а она гладила бы его рукой по мягким русым кудрям.

И что же за беда, что этого не случилось! Напротив, она краснела как кумач при мысли, что этакое и на самом деле могло случиться.

То были чудесные, счастливые дни… Но вот в конце ноября Ульрик Христиан опасно заболел. То ли здоровье его, уже давно подорванное всякого рода излишествами, не смогло вынести непрерывных ночных бдений и напряженной работы, связанной с его должностью, то ли еще и новые беспутства надломили его, но его поразил тягост-ный изнурительный недуг с бредом, лихорадкой и вечной тревогой, принявший через короткое время такой опасный оборот, что не было сомнения, что имя этой немочи — смерть.

Было одиннадцатое декабря.