Фру Мария Груббе

Отношения между ними за последнее время не очень-то улучшились, разве что отсутствие взаимопонимания и взаимной любви было обеими сторонами признано как бы непреложным фактом и выражалось в крайней церемонности обхождения.

Поселившись в Аггерсхусе, с год, а то и с полтора жили они таким образом, и Мария не хотела для себя никакой перемены. С Ульриком Фредериком, однако, вышло иначе: он опять влюбился в собственную супругу.

И вот зимой под вечер, когда еще только начало смеркаться, Мария Груббе сидела одна в комнатке, которая с незапамятных пор носила название «коробочки».

Погода стояла сырая и ветреная. Было серо и мрачно. Тяжелые мокрые хлопья талого снега налипли на окошечки и почти до половины закрыли зеленоватые стекла. Промозглый ветер налетал порывами, вихрем кружился между высоких стен, опускаясь до самой земли, и, словно рехнувшись, кидался без памяти куда попало, колотился в ворота и двери, а потом вдруг взметывался ввысь с сиплым собачьим лаем. Гогоча, набрасывался и перекатывался ветер через кровлю дома напротив, разбивался плашмя о стекла и стены, точно волною ударило, и тут же рушился. Был и другой ветер, который, рыча, врывался в камин, так что пламя приседало со страху, а беловатый дымок, испуганно изгибаясь, словно гребень волны, устремлялся к устью камина, готовый ринуться в комнату, но в следующий же миг взвивался в трубу, легкий, тоненький и голубой, а пламенистые языки кричали ему вслед, скакали и прыгали, и швыряли ему вдогонку полные пригоршни трескучих искр. И только тогда огонь разгорелся вовсю. Урча от удовольствия, развалился он на угольях и запекшейся золе, шипел и кипел от радости на белой бересте, пробираясь в самую сердцевину, мурлыкал и потягивался, как яро-рыжий кот, задорно пощелкивал по носу почернелые сучки и плутовато и весело поводил пламенем по вспыльчивым чурбанам.

Багровое, парное и светозарное, струилось дыхание радостного огня в комнатушку. Мерцающим световым веером поигрывал он на паркетном полу и гнал перед собой мирную сумеречную мглу, а она трепетными тенями пугливо пряталась справа и слева за резными ножками кресел или жалась по углам, вытягивалась и тощала, укрываясь под выступами карнизов, пли ложилась ничком и уползала под большой комод.

И вдруг камин опять забушевал и как бы единым духом всосал в себя свет и тепло, и тьма привольно разостлалась по всему полу, на каждом квадратике паркета, на каждой дощечке, почти до самого очага. Но потом жаркий свет снова загарцевал на полу, так что сумеречная темень разлетелась во все стороны, а свет — за ней, по стенам, по двери, до самой взблеснувшей медью ручки — нигде не было тьме покоя. Нет, вот уселась она, вцепившись в стены и потолок, точно кошка на дереве, а свет так и носился внизу, то туда, то сюда, скача и мечась, как пес у подножия дерева. Ни даже средь стаканов и покалов, высоко на комоде не могла тьма обрести покоя, ибо ярко-рубиновые стаканы, синие покалы и зеленые рюмки — все они, словно маячки, засветились разноцветными огоньками и помогали свету выловить тьму.

А на дворе не переставала бушевать непогода и темень все прибывала да прибывала. Здесь же, в горенке, пылал огонь, приплясывал свет, и Мария Груббе пела. То она напевала слова, как они вспоминались ей, то выводила одну мелодию. Лютню держала она в руках, но не играла — лишь изредка трогала струны и вызывала несколько чистых, долго звеневших звуков.

Это была одна из тех интимных тоскливых песенок, от которых в комнате бывает уютнее, от которых мягче сидеть в кресле; одна из тех нежно взволнованных мелодий, которые, словно сами о себе, поют о своей безмятежной грусти, а голос в это время льется привольно, ровно и плавно, и полнозвучно. Мария сидела прямо перед огнем у камина, озаренная переливами красноватых отблесков, и пела она с такой беззаботной отрадой, точно ласкала себя собственным голосом.

Тут отворилась низенькая дверь, и высокая фигура Ульрика Фредерика нырнула в горенку.

Мария тотчас же перестала петь.

— Ах, madame! — воскликнул Ульрик Фредерик тоном мягкого упрека и шагнул к ней, сделав умоляющий жест. — Знай я, что от присутствия моей персоны выйдет вам беспокойство…

— О нет, нимало! Я ведь так просто себе напевала чтобы не дать уснуть моим мечтам.

— Галантным? — спросил он и нагнулся над жаровней перед камином погреть руки о блестящие шары из красной меди.

— Мечтам молодости, — ответила Мария, пробегая рукой по струнам лютни.

— О, еще бы! Ведь старость век себе верна! — И он, усмехнувшись, взглянул на Марию.

Мария помолчала и вдруг ответила:

— Можно и очень молодой быть, а мечтаться все будет по-старому.

— Как славно здесь мускусом пахнет!.. А что, madamе, нет ли и меня, вашего покорного слуги, в старых-то мечтах… с позволения спросить, а?

— Ах, увы, нет!

— Было же, однако, такое время…

— Всякие времена бывали.