Фрунзе

«Мы, смертники, обыкновенно не спали до пяти утра, чутко прислушиваясь к каждому шороху после полуночи, то есть в часы, когда обыкновенно брали кого-нибудь и уводили вешать, — рассказывал об этом Фрунзе. — 6-го апреля 1909 года один из защитников, присяжный поверенный, получил около 12 часов ночи из Москвы телеграмму, что приговор отменен и будет назначен пересмотр дела. Он немедленно отправляется в тюрьму, чтобы сообщить об этом. Приходит надзиратель в камеру и говорит: «Фрунзе, в контору!» Это обычная шаблонная формула, с которой обращались к смертникам, приходя за ними. Конечно, у меня не было ни одной секунды сомнения, что меня ведут на казнь. До того, как позвали, было мучительнее, теперь сама смерть была уже не так страшна. Я великолепно помню это состояние. Выхожу из камеры, кричу: «Товарищи, прощайте! Меня ведут повесить!» Помню невероятный шум тюрьмы. Приходим в тюремную канцелярию. Вдруг подходит адвокат и говорит: «Михаил Васильевич, приговор отменен». Я думаю: «Зачем человек обманывает меня, чего успокаивает? Я вовсе этого не хочу и нисколько этому не верю». Только когда стали снимать с меня кандалы, я понял, что могу еще жить».

С буйной радостью встретили в подследственном корпусе «воскресшего из мертвых» старосту.

Но оснований для веселья было не так уж много.

Правда, подступала весна, и даже в мрачных стенах централа она была лучше сумрачной, снежной зимы. Днем таял снег, дворники по утрам кололи ломами корки льда, намерзшие за ночь; кричали грачи на голых ветвях берез, строя гнезда; лучик солнца повисал в полдень в душном воздухе камеры. Однако волей не пахло. Форточек не было, в спертом воздухе задыхались люди, потерявшие силы за долгую зиму, и поочередно ложились на пол, носом к двери — из-под нее, в узкую щель, тянул все же более свежий дух.

Потом весна кончилась. В дальней дали горизонта зелеными шатрами накрылись деревья. А в централе не было просвета. И 8 июля 1909 года вручили Фрунзе и его товарищам обвинительный акт по делу Иваново-Вознесенского союза РСДРП.

Тридцать восемь человек проходили по процессу: Фрунзе, Гусев, Постышев, Караваев, Уткин, Жуков, Сулкин… Все они обвинялись в принадлежности к РСДРП, которая ставит целью ниспровержение государственного строя в России путем вооруженного восстания, созыв всенародного Учредительного собрания и образование демократической республики.

В мотивировочной части обвинительного акта шли указания на то, что обвиняемые вели пропаганду среди рабочих Иваново-Вознесенского промышленного района, создавали тайные типографии, созывали митинги рабочих и поддерживали связи с центральными органами партии. Они создавали союзы в среде рабочих и крестьян, чтобы опираться на них в ходе вооруженного восстания. Наконец, они входили в сношения с нижними чинами местных, войск, убеждая их перейти на сторону народа, когда тот возьмется за оружие.

— Молодцы! Вспомнили даже, что я перетянул на нашу сторону казаков в Шуе! — сказал Фрунзе. — Готовьтесь к процессу, товарищи! Будьте осторожны и как можно скупее говорите о делах организации!..

Но перевалило нежаркое лето через зенит, миновал яблочный спас, а суда не было: все еще тянулось доследование. И о деле Перлова словно забыли.

Снова пришла зима. И 8 декабря во второй раз вручили обвинительный акт по делу союза.

Ожидание раздражало. Но Фрунзе не сидел сложа руки. Английский язык он освоил и хотел бы воспользоваться мудрым советом древних: «из общеизвестных книг следует читать лишь самые лучшие, а затем только такие, которых почти никто не знает, но авторы их — люди с умом». И мечтал прочитать в подлиннике хоть один из томов Диккенса, но достать не смог.

Очевидцы вспоминают, что вместе со старым революционером, одним из руководителей большевиков в Литве Викентием Семеновичем (Винцасом Симановичем) Мицкевичем — Капсукасом, отбывавшим в те годы наказание во Владимирском централе, Фрунзе образовал тюремную коммуну. Все, что попадало с воли, шло в общий котел: какие-то поступления из денежных фондов Краевого Креста, блины — в троицу, бублики — в ильин день, кусок сала — к рождеству.

Кормили в централе из рук вон плохо. В семь часов утра дежурный из ротских просовывал в форточку жестяной чайник с кипятком и полтора фунта черного хлеба на каждого. Вор сидел на воре в интендантской службе централа, и хлеб был с песком и с мышиным пометом. Пробовали протестовать, объявляли голодовки, но ничто не помогало.

С часу до двух приносили котел баланды. И, как вспоминал Иван Козлов, только по запаху гнилой капусты или по картофельной шелухе определяли узники, что это щи или похлебка. Ели из общего котла, но у каждого была своя деревянная ложка: не разрешалось торопиться и хватать загребисто. На второе полагалась каша, овсяная или перловая, обычно без масла. Реже — пшено или гречка. А картофель, даже мороженый, означал в меню великолепный просвет. Но… «в каше крупы было меньше, чем мышиного помета, точно его специально собирали по всему Владимиру».