Фрунзе

Ранним утром выходили на работу беспрекословно. Переносили доски из штабеля к верстакам, разглядывали их, поплевывали на руки, заправляли рубанки; размешивали краску в ведрах, промывали в керосине гвозди. А готовых изделий не выдавали: ни ученических парт, ни тумбочек, ни шкафов. И по другим цехам так: ни метра ткани, ни корзин, ни шляпных коробок.

А какие-то заказы считались срочными. И из-за них начались неприятности у тюремной администрации. Надзиратели бросились искать людей продажных, кто мог бы выдать организаторов волынки. Но таких не оказалось.

Лапшин правильно догадался, что сеять смуту может только Фрунзе, и однажды спросил его без обиняков:

— Чего вы добиваетесь?

Фрунзе молча показал, что у него никак не подгоняются крышки парты.

— Это же игра для маленьких, Фрунзе! Саботаж — дело ваших рук. Так чего же вы хотите?

— Скажу, господин Лапшин. За комплимент — спасибо. Вы человек умный и наблюдательный и, как видно, утратили самую суть. Но мы вас считали человеком порядочным. Уж будьте им до конца и поступайте с нами по-человечески!

Лапшин сделал верный вывод из этого разговора. Забастовка закончилась победой: снова стали начислять каторжникам пять процентов от прибыли и даже повысили расценки.

Фрунзе стал призванным вожаком у всех узников. К нему теперь обращались неграмотные с просьбой написать домой письма. И он писал, всегда что-то добавляя от себя, и это поднимало дух у придавленных тюрьмой товарищей. Рассказывают, что он хорошо научился мастерить деревянные ложки и дарил их тем, кто направлялся в ссылку:

— Возьми, пригодится! И будешь трижды на день вспоминать наше здешнее братство!..

Однако забастовка оставила след, и начальство исподволь стало прижимать политических. Особенно желчным сделался начальник отделения тюрьмы штабс-капитан Козицкий. Он считался самым начитанным среди тюремщиков и раньше терпимо сносил свои поражения в словесных боях с Фрунзе.

Как-то он завел разговор о марксизме и высказал мысль, что марксистских учений столько, сколько их глашатаев. И наверняка не все они требуют жертв.

— Да, господин Козицкий. Глашатаев много, и почти все они не несут никаких жертв, потому что в меру своих сил выбрасывают из марксизма революционное содержание. От того, что человек называет себя марксистом, но не борется за истинные цели Маркса, революционером он не становится. Таким «марксистом» может быть любой недоросль из топкого болота обывателей, пока не перебесится и не сядет толстым задом на теплое местечко. Тогда на смену модному увлечению «марксизмом» придет иная доктрина: спокойствие, тишина и порядок в привычном, застойном быту. И событием для него станет не игра в «идею», а иголка в перине, смерть кошки, неожиданная телеграмма, прохудившийся самовар. И книги Маркса, если вообще их пробовал читать такой человечек, уступят место добропорядочным журналам: «Родине» и «Ниве»… Таких «марксистов» хоть пруд пруди! А настоящих марксистов на Руси маловато: я говорю о людях высокий идеи, имеющих одну великую цель — победу социализма! Для таких людей похороны царизма и гибель капитализма не прекраснодушная мечта, а смысл жизни, борьба насмерть в условиях тяжелого повседневного труда, жертв и страданий… Мы не глашатаи марксизма, мы — марксизм в действии. Потому и сидим в вашем централе. И неистребимы, как само учение Маркса, как свет зари человечества!..

Раньше Козицкий кривился после таких речей Фрунзе, которые были больше обращены не к тюремщику, а к товарищам, слушавшим своего вожака с затаенным дыханием, Кривился и уходил злой, но на этом все и кончалось. А теперь всякое поражение оборачивалось репрессиями. Он отбирал книги и бумагу, запретил получать даже официозные газеты монархического толка.

Но против тюремщиков безжалостно работало время, и его новые веяния проникали к узникам даже через могучие кирпичные стены «баркаса». Дошел и до них слух, что в Киевском оперном театре эсер Богров прикончил Столыпина, который четыре года силился ликвидировать революционный кризис виселицей, прозванной «столыпинским галстуком». И все чаще докатывались вести о новом подъеме рабочего движения.

Потеряв всякое самообладание, штабс-капитан Козицкий приложил кулак к физиономии одного политического. По почину Фрунзе на этот мордобой ответили в централе всеобщей голодовкой Чайники с кипятком, хлеб, миски с баландой полетели в коридоры. Все в один голос требовали прокурора.

Фрунзе к этому времени самозабвенно увлекся шахматами. И, экономя из своей пайки, сделал из хлеба крохотные фигурки. И с Иванцом бывали у него крепкие сражения. Но в разгар голодовки невмоготу стали раздражать короли и ферзи, туры, слоны, кони и пешки, слепленные из хлеба. И Фрунзе как-то сказал арестанту, занятому уборкой:

— Возьми, друг, эти фигурки и брось их в отхожее место. А то велик соблазн съесть их…

Прокурор приехал, произвол тюремщиков немного ослаб, голодовка закончилась. Но осталась у Козицкого и его дружков лютая злоба к зачинщику «беспорядков» в централе. И Фрунзе несколько раз попадал в карцер — холодную каменную яму без света и свежего воздуха.