Фрустрация, психологическая самозащита и характер. Том 1. Защитные психологические механизмы и их генезис

Люди с бо́льшей вероятностью объединяются в группы, когда оказываются в состоянии стресса и фрустрации. Например, во время природных и иных катастроф люди, для того, чтобы спасаться, начинают образовать группы и действовать совместно. Даже в условиях лабораторных экспериментов, когда испытуемый ощущает угрозу, как оказывается, социальная группа становится для него более привлекательной, чем прежде. Данный социально-психологический аспект теории фрустрации и психологической защиты требует подробной разработки[94].

В условиях стресса и фрустрации объединение в группы и сплочение групп имеют важное адаптивное значение. Люди могут преодолеть такие ситуации обычно только путем оказания друг другу физической и психологической помощи. Одинокая личность в подобных ситуациях может погибнуть. Наблюдения показывают, что в военное время группы создаются быстрее и между людьми легче возникает дружба.

Опасность объединяет людей. Так, если лидеры нескольких политических партий понимают, что в одиночестве потерпят поражение в борьбе за высокие статусы, они стремятся создать коалиции и совместно бороться за власть и за те блага, которые она приносит. Объединяются также те, кто обладает властью и намерен впредь также удержать ее. Подобные наблюдения показывают, что теорию фрустрации, стресса и психологической защиты можно плодотворно использовать в области психологии политической активности индивидов и групп.

Однако оказалось, что стресс и фрустрация, как факторы, участвующие в генезисе социальных групп, имеют свои границы. Так, оказывается. когда стресс усиливается, у индивидов появляется стремление в одиночку, индивидуально решать возникающие перед ними проблемы. Когда индивид осознает, что в одиночку сможет быстрее и эффективнее решать свои проблемы, он покидает группу. Исследования показали. что в условиях концентрационных лагерей новые группы заключенных редко создаются (В жестоких условиях жизни индивидуализм, по-видимому, усиливается)[95].

В концентрационных лагерях люди ощущают хронический голод, унижены, систематически подвергаются дополнительным наказаниям, они находятся под постоянной угрозой смерти. Страх и тревога становятся их постоянными психическими состояниями. В таких условиях заключенные становятся безразличными и не предпринимают совместных усилий для решения своих проблем.

В настоящее время такие явления следует рассматривать с применением целого ряда разработок социальной психологии, в числе которых — концепция Мартина Зелигмана о приобретенной беспомощности[96]. С точки зрения теории безразличия можно объяснить также то обстоятельство, что живущие в трудных условиях граждане становятся безразличными к таким демократическим процедурам, как выборы и политическая борьба партий.

Обсуждаемые здесь проблемы имеют также этнопсихологический аспект. Дело в том, что политическая активность, стремление создавать группы или действовать в одиночку и ряд других форм поведения, зависят также от психического склада этноса, от таких «измерений» этнического характера, как индивидуализм и коллективизм.

§ 7. О некоторых последствиях групповой фрустрации

По-видимому, поведение людей после воздействия на них сильнейших стрессоров и фрустраторов и работающие при этом психологические механизмы различны в зависимости от того, являются ли их переживания и действия индивидуальными или групповыми. Эта проблема естественным образом возникает в головах тех, кто наблюдает за поведением людей во время и непосредственно после стихийных бедствий. Это заметно из наблюдений последствий землетрясений. Вот что писал журналист Д. Гай, который после Спитакского землетрясения 1988 года оказался в зоне бедствия:

«Кругом масса гробов, открытых и закрытых, с телами и без, плывут на крышах автомобилей, стоят в дверях, возле завалов. На обочинах десятки трупов, прикрытых простынями, одеялами, какой-то материей, а то и просто тряпками. Лежат для опознания уцелевшими родственниками. Надо похоронить не в братских могилах, а по-людски, это свято.

Все привычные понятия сместились, трансформировались. Трагедия приобрела черты обыденности, повседневности, стала чуть ли не нормой. Мне рассказывают: на кладбище родители хоронят ребенка, к мужчине подходит мальчик лет двенадцати и просит: «Дядя, помогите мне, пожалуйста, вырыть яму, я не могу похоронить маму». Спокойно так произносит, буднично, ни слез, ни стенаний — деловая просьба.

Что же это за феномен, чем его объяснить? Может, когда потеря у тебя одного, это твоя личная потеря, а когда у тысяч и ты это видишь, то твое горе сливается с их горем, образуется некое всеобщее горе, роднящее людей, твоя доля в нем кажется ничтожно малой, и это глушит страдания… Не знаю, не ведаю. Наверно, на этот вопрос могли бы ответить психологи»[97].