Фуксы, коммильтоны, филистры… Очерки о студенческих корпорациях Латвии

27 сентября 1998 г. исполняется 90 лет со дня рождения гроссмейстера Петрова. Погиб он в августе 1943 г. в одном из лагерей «архипелага ГУЛАГ» в расцвете физических и творческих сил. Было ему тогда всего лишь 35 лет. Пусть горит и никогда не меркнет его яркая звезда на шахматном небосводе! Да сохранится вечная память о нем!

Я приоткрываю занавес только над личной жизнью и трагической гибелью гроссмейстера. Оценка его достижений в шахматном искусстве – область специалистов. ‹…›

До посмертной реабилитации в марте 1989 г. имя Петрова было полностью предано забвению, было вычеркнуто из шахматной жизни не только в СССР, но и на родине – в Латвии, несмотря на то что он был первым латвийским гроссмейстером международного значения и до 1940 г. достойно защищал честь Латвийской Республики на всех международных турнирах и олимпиадах. Для Латвии он больше не существовал, так как был «врагом народа».

После его посмертной реабилитации, когда о нем можно было говорить, его вспоминать, хвалить, вот что пишет о Петрове литовский гроссмейстер Владас Микенас: «Владимир Михайлович Петров был, конечно, замечательным шахматистом. Это он подтвердил на турнире в Кемери в 1937 г., после которого вошел в элиту сильнейших шахматистов мира. С особенно глубоким вниманием он проводил встречи, играя белыми в каталонском дебюте. Бороться с Петровым в его “каталонке” было крайне трудно. Не сомневаюсь, что, если бы не суровые годы войны, Петров добился бы исключительных успехов в своем любимом шахматном искусстве».

В связи с этой оценкой хочу упомянуть, что в 1938 г. на турнире в Марпите Петров одержал победу над чемпионом мира А. Алехиным, в 1939 г. – на 8-й шахматной олимпиаде в Буэнос-Айресе не проиграл ни одной партии, а с Алехиным и Капабланкой сыграл вничью. А. Алехин признал партию Петров – Тартаковер (которую Петров выиграл) самой красивой партией из всех сыгранных на олимпиаде. Очень высоко ценил искусство Петрова Паул Керес.

Родился Владимир Михайлович в Риге. Он – русский. Коренными рижанами были и его родители. Отец – Михаил Тихонович, родился в 1872 г. Мать – Анастасия Парфеновна, урожденная Дроздякова. У отца до 1932 г. в Риге на ул. Авоту была сапожная мастерская. В семье трое детей: старшая дочь Зинаида, затем Наталия и гордость семьи – Владимир ‹…›.

Первым увлечением Петрова был футбол. Шустрый, быстрый, изобретательный, умеющий «играть головой», – он был прирожденным футболистом. Команда Ломоносовской гимназии считалась одной из сильнейших среди латвийских школ, и вскоре Владимир, несмотря на большую конкуренцию, стал нападающим в сборной. Тренером школьной команды на общественных началах был в то время знаменитый многократный чемпион Латвии – Редлих. Вместе с Петровым в команде играл и Владимир Берзиньш. Оба Владимира достигли в футболе хороших результатов. В дальнейшем Берзиньш, выбрав футбол, стал многократным чемпионом Латвии, а Петров свое призвание нашел в шахматах, но свою «первую любовь» он не забывал и будучи гроссмейстером.

Если верить воспоминаниям очевидцев, то шахматами Петров увлекся совершенно случайно, когда совсем надоело играть в карты. Одним из любимых времяпрепровождений гимназистов было «резаться в золо». Но в один прекрасный вечер, когда карты осточертели, под руку попалась доска с фигурами. Кто знает, если бы не эта случайность, может быть, сейчас мы вели разговор о выдающемся футболисте. Между прочим, Петров был одним из лучших нападающих футбольных команд спортивного общества Union и студенческой корпорации Ruthenia.

В шахматы Петров начал играть, по сегодняшним меркам, довольно поздно – в 13-летнем возрасте (в 1921 году). С правилами игры своих одноклассников познакомил Виктор фон Розенберг. И как это часто бывает, скоро «ученик побеждает учителя» – как написал Владимир под своей первой шахматной фотографией 1923 года. Друг Петрова – Владимир Кнох вспоминал, как после нескольких «уроков» Петров вызвал Розенберга «на дуэль» из ста партий. Матч длился несколько месяцев. Сначала Петров проигрывал одну партию за другой, и счет стал довольно сокрушительным в пользу учителя. Но вторую половину поединка и весь матч Петров все же выиграл, правда, с минимальным преимуществом. Уже тогда просматривалось умение Петрова «усваивать все на лету».

‹…›

Когда ему было 15 лет, о нем уже говорили как о талантливом и многообещающем шахматисте. Петрову было 17 лет, когда он узнал, что в 1925 г. в Париже А. Алехин установил небывалый рекорд: играл вслепую на 28 досках. Великий мастер стал его кумиром (и таким оставался для него всю жизнь). Интерес к шахматам еще больше возрос.

Апрель 1924 года стал решающим в жизни 15-летнего юноши. В то время круг интересов Владимира был весьма обширен. В этот год Петров стал чемпионом среди школ Латвии в составе футбольной команды Ломоносовской гимназии. Можно сказать, что первый раз Владимир объездил всю Латвию как футболист, а уже второй – как шахматист. Тогда же он увлекся теннисом.

‹…› В 1925 году Владимир окончил рижскую русскую Ломоносовскую гимназию и поступил на юридический факультет ЛУ. Уже с первых дней он активно участвовал в шахматной жизни университета. Увлечение шахматами требовало уйму времени, поэтому университет он посещал как свободный слушатель. ‹…› 1926 год стал звездным годом Петрова. Он занял первые места на 1-м Первенстве Риги и Первенстве Латвийского шахматного клуба. И к концу 1926 года Владимир Петров стал одним из сильнейших шахматистов Латвии.

В том же году он стал полноправным студентом и пробыл в этом статусе 15 лет. Виной тому служило немало обстоятельств. Во-первых – частые поездки на соревнования и турниры. Во-вторых – материальное положение заставляло Петрова работать во время учебы (он был служащим в железнодорожном управлении с заработком 70–80 латов). Целый год заняла обязательная военная служба, и в придачу к этому время от времени делались отсрочки по состоянию здоровья, надо было лечить легкие. Кажется невероятным: крепыш, любящий активный спорт, – и туберкулез.

‹…›

Будучи студентом 1-го курса, Петров стал чемпионом Риги, был включен в олимпийскую команду Латвии, затем последовали один за другим международные турниры и олимпиады, на которых он заслуживал всеобщее признание. Блестящий успех был им достигнут в 1937 г. на международном шахматном турнире в Кемери. Он разделил первое место с Сало Флором (Чехословакия) и Решевским (США). Это было яркое событие в шахматной жизни Петрова. Он удостоился личного приза президента Латвии Карлиса Улманиса – шкатулки, окованной серебром, с надписью на серебряной пластинке, с янтарной шахматной доской и разукрашенными фигурками, которую ему торжественно вручил министр иностранных дел Латвии Мунтерс. Этот ценный подарок президента, шахматный альбом с фотографиями и два приза (серебряные кубки) – все, что осталось у меня из вещей мужа. Один из кубков – приз родственников гроссмейстера Нимцовича за лучшую партию латвийских шахматистов в борьбе с зарубежными мастерами.

Познакомилась я со своим будущим мужем в Гамбурге у своего дяди – Пунга Германа Андреевича, где он был в то время латвийским консулом.

Я была студенткой филологического факультета ЛУ и членом русской женской корпорации Sororitas Tatiana, Петров – студентом юридического, уже известным шахматистом и корпорантом Ruthenia. По каким делам Петров приехал в Гамбург, я теперь не помню… Первое впечатление о нем у меня осталось как об очень жизнерадостном, веселом, легко со всеми контактирующем человеке, который сразу умел к себе расположить окружающих. ‹…›

Когда я вернулась в Ригу к началу занятий, встречи с Петровым возобновились. Встречались в университете, на балах, в корпорациях. Петров был красивым мужчиной. Темно-каштановые, слегка вьющиеся волосы, большие серые широко расставленные глаза, густые дугообразные брови и длинные, кверху загнутые ресницы. Он был широкоплечий, коренастый, оставлял впечатление здорового, крепкого человека. ‹…›

Встречаться с ним мне было очень интересно. Он был прекрасным рассказчиком, особенно в компании. Мы от души хохотали над его «охотничьими» рассказами. Он хорошо знал литературу, живо интересовался историей… Память у него была феноменальная. Петров был достаточно музыкален.

‹…›

На студенческие каникулы и летом я уезжала к родителям в Резекне. Дом был большой (11 комнат), места хватало, и я забирала с собой своих приятелей-студентов и студенток погостить. Родители всегда меня встречали на станции вместе с членом семьи – красавцем догом Ло. Мама испуганно каждый раз спрашивала: «Сколько с тобой?» Я обыкновенно избегала ответа, а мама молча считала – сколько там вслед за мной выскочит из вагона.

Приезжал, конечно, и Петров. В Резекне среди русского населения в то время еще сохранился старый патриархальный уклад жизни. Соблюдались старинные обряды и обычаи. На Рождество ходили со звездой, в дом к нам вваливались ряженные, всех угощали печеньем, орехами и сладостями. Было шумно, весело, собака лаяла на размалеванные рожи и маски, пели песни, были пляски. В Риге, конечно, такое уже не соблюдалось.

На Страстной неделе в Великий четверг несли домой зажженные свечи, старались донести до дома и поставить кресты на входной двери. Это было очень красивое зрелище. Православная наша церковь находилась на горе, и вот во все стороны разбегались разноцветные фонарики с горящими огоньками… Ну и конечно, на заутреню мы шли в церковь. Перед тем мама нам кушать не давала, разговлялись потом, а наутро приходил священник, освящал пасхальный стол, и начинались визиты местной интеллигенции. Мама была председателем Пушкинского общества, принимала участие в русской культурной жизни, и поэтому круг знакомых был очень широкий. За что и расплатилась ссылкой на 16 лет…

Говорят, что прошлое всегда кажется красивым. Я не идеализирую, я просто описываю ту обстановку, которая окружала меня в то время, и меня, и вместе со мной Петрова. Конечно, где-то рядом протекала другая жизнь. Были безработные, было подполье, люди сидели в тюрьмах, боролись за идеи, были недовольные существующим строем. Все это было, но я не могу об этом судить, мне не приходилось с этой жизнью сталкиваться, как я, так и мое окружение, были далеки от политики. От политики был далек и Петров, поэтому уму непостижимо то, что случилоась и что привело его к гибели.

‹…›

Как говорят многие знавшие меня в то время люди, да и как помню сама, вспоминая себя, я была очень веселым, жизнерадостным, жизнелюбивым человечком. Друзей у меня было много, и без людей, как позже говорил Петров, я жить не могла. Была я хохотушка, шутница, в корпорации я была magister-cantandi, т. е. руководила пением – и звали меня «певунья-плясунья». Как-то мама мне сказала: это от вечного смеха у тебя появятся преждевременные морщинки вокруг рта. А я ей ответила: «Мамочка, я так тебе благодарна, что ты меня родила. Мне так хорошо живется на свете!» Мои слова о том, как хорошо живется на свете, напомнила через много лет, вернувшись с далекого севера инвалидом, моя горячо любимая когда-то красавица мать.

‹…›

Память у Петрова была феноменальная, и он много помогал мне в зубрежке. В 1937 г. я уже была его официально объявленной невестой и часто приезжала на турнир в Кемери, где и познакомилась со всеми светилами шахматного мира. С некоторыми из низ затем завязалась дружба, и мы общались домами.

В декабре того же года состоялась наша свадьба, которую мы пышно отпраздновали в доме моих родителей в Резекне, где отец работал врачом. Было шумно и весело.

‹…›

В июне – июле 1937 года состоялся большой Международный шахматный турнир в Кемери. Я в то время была уже официальной невестой Петрова. По обычаю того времени в корпорации было принято всех оповещать открыткой о помолвке. Я сохранила эту открытку. С одной стороны были цвета Володиной корпорации, с другой – мои цвета, зеленый-синий-красный. Кроме того, невеста дарила жениху так называемый берципфель. Это широкая кожаная подвеска для карманных часов, на конце которой брелок с цветами корпорации «Рутения» – белый-оранжевый-черный. Жених дарил невесте брошку, опять же цвета женской корпорации.

Венчались мы в Резекне, в православной церкви, а после свадьбы уехали в имение друзей Митрофановых под Даугавпилсом, где муж напряженно готовился к турниру за границей. Там романтично встретили новый, 1938 год. В сказочно красивом заснеженном лесу зажгли елку. Веселым хороводом кружились снежинки, из селения доносилась музыка, мы даже вальс танцевали вокруг елки. Над нами ярко светили звезды, ласково улыбалась луна. Мы были вдвоем, мы были счастливы…

Окончив университет, Петров некоторое время работал помощником заведующего Рижским городским загсом, а затем заведующим. Сохранились у некоторых рижан свидетельства о рождении за подписью Петрова. Это было его последнее место работы в Латвии.

Сейчас, перелистывая страницу за страницей книгу прожитой жизни и подводя итог всему, что в моей судьбе связано с семьей Петровых, прихожу к выводу, что над ними всеми тяготел какой-то злой рок, который и меня поверг в пучину и исковеркал не только мою жизнь, но и жизнь моей дочери – Марины. Вся семья Петровых трагично закончила свою жизнь… Его (В. Петрова) судьбу предсказал в свое время очень известный в Риге и за рубежом ясновидящий Финк. Уезжая в Аргентину, муж зашел в его фотоателье сделать фотографию для журнала «Атпута». Когда он уходил, Финк сказал, что в кармане у Петрова лежит фотография молодой женщины с ребенком на руках, с которой он расстанется, если поедет в дальнюю дорогу, и больше никогда не встретится. Увы, предсказание Финка сбылось, он ошибся только на несколько месяцев…

В то время жизнь в Риге била ключом. Я главным образом вращалась среди русской интеллигенции и студенчества. Устраивали Дни русской культуры, певческие правздники. Тесная связь была с Театром русской драмы… В общем, «маленький Париж» – так в то время называли Ригу.

Особенно в памяти остались русские студенческие Татьянинские балы. В их устройстве деятельное участие принимали корпорации. Мы, все корпорантки, должны были быть в белых длинных платьях, длинных лайковых перчатках. Студенты – во фраках и тоже в белых перчатках. Бал открывался полонезом, которым руководил известный в то время учитель танцев – С.С. Вохрамеев. С моноклем в глазу, во фраке, подтянутый, элегантный, он на прекрасном французском, как говорится, «командовал парадом». Вохрамеев тоже стал жертвой репрессий и погиб в одном из лагерей «архипелага ГУЛАГа».

Вспоминаю один из таких балов, сохранилась фотография: Петров во фраке, а я в белом платье с большим воздушным шаром в руках. Я продавала воздушные шары… Бал – не только главное событие студенческого года, но и главный источник пополнения кассы студенческой взаимопомощи. Да-да, до войны благотворительностью занимались все общественные организации, в том числе и молодежные. Бал приносил несколько сотен латов. Благодаря этим средствам бедствующие студенты получали бесплатные обеды, которые так и назывались – татьянинские. Основная же доля собранных средств шла на оплату обучения тех же нуждающихся.

‹…›

Совместная жизнь начиналась так красиво и, как нам тогда казалось, много обещала. Мы много разъезжали по свету. Я сопровождала мужа во всех его турнирах (исключая Аргентину и последний роковой чемпионат в СССР).

Были интересные встречи и знакомства. Я, как и Петров в то время, легко сходилась с людьми, и у нас всюду было много друзей. Завязалась дружба с Паулом Кересом, Сало Флором и его женой Раисой, у которых позже мы гостили в Праге. Особенно интересной для меня была встреча с Капабланкой и его женой Ольгой Чегодаевой, русской, в прошлом княжной (как она мне говорила).

Счастливая наша совместная жизнь продолжалась неполных четыре года. А затем наступил тот страшный 1941 год. Все было уничтожено, исковеркано, навеки загублено. Жизнь стремительно пошла под откос. Не раз я потом повторяла слова из «Реквиема» Анны Ахматовой: «У меня сегодня много дела, надо память до конца убить, надо, чтоб душа окаменела, надо научиться снова жить».

В начале июня 1941 г. муж уехал на чемпионат в СССР в Ростов-на-Дону. Я на этот раз его не сопровождала, так как сдавала государственные экзамены в университете. Муж уехал как-то очень неохотно. Несколько раз прощался, подходил к спящей в кроватке дочурке, крестил ее. Мне он пожелал успешного окончания университета и пообещал за это большой подарок. Я надела ему на шею свой большой православный крест с надписью «Спаси и сохрани», и мы расстались – расстались навсегда. Домой он не вернулся. Нас разлучила война.

А 14 июня 1941 г. из Резекне депортировали в Сибирь моих родителей. Я потеряла всех и все. Родительский дом был национализирован, его занял потом горком партии. Все вещи были разворованы, кем-то присвоены. Позже нашу с Петровым квартиру в Риге в мое отсутствие заняли работники НКВД, присвоив все вещи и призы мужа.

После войны начались мои мучительные долгие поиски сведений о судьбе мужа. Каких только слухов и предположений не было! Наконец на один из запросов мне сообщили, что Петров В.М. был арестован в августе 1942 г., осужден на 10 лет и скончался, отбывая наказание. Вот и все, что мне удалось узнать. На получение дальнейших сведений ушли десятки лет.

Собран целый архив моих запросов, заявлений и ответов на них. Некоторые из них напоминают анекдоты. Где только и от каких только болезней не умирал мой муж одновременно. И в Ухте он был, и в Воркуте, и в пермских лагерях, и в Котласе. Карта «архипелага ГУЛАГ» мною изучена досконально. Ни в одном из указанных лагерей следов пребывания мужа я не нашла. По-видимому, я им в Москве изрядно надоела, так как на очередной мой запрос ответили, что сведениями о Петрове не обладают. Дело его за давностью лет уничтожено!!! Это вызвало во мне озлобление и желание продолжать поиски. Лишь в марте 1990 г. я узнала, что в 1989 г. московским издательством «Юридическая литература» выпущена книга доктора искусствоведческих наук Мирека Альфреда Мартиновича «Записки заключенного». В ней упоминается имя гроссмейстера Петрова, с которым Мирек сидел в одной камере на Лубянке в 1942 г. Это известие, несмотря на то что прошло 50 лет, взволновало меня до глубины души. Я разыскала Мирека, он навестил меня в Риге, и вот что я от него узнала.

Лубянка – это своего рода «отборный пункт» очередного «улова», где происходила сортировка «преступников» и первое знакомство со следователем, где люди сразу погружались во мрак неведения, где начинался путь страданий. В камеру на Лубянке Петрова ввели в начале сентября 1942 г. Он вошел довольно спокойно, был организован, хорошо одет, по-спортивному подтянут, выглядел молодым, красивым, крепким. Войдя, коротко представился: «Петров Владимир Михайлович, рижанин, шахматист». С собой у него ничего не было – ни пальто, ни теплых вещей, ни традиционного узелка, который обычно брали с собой арестованные. Один из обитателей камеры живо им заинтересовался. Представившись инженером и страстным любителем шахмат, предложил сыграть партию, на что гроссмейстер не колеблясь согласился.

На нары была положена доска, оказавшаяся у любителя, расставлены фигуры, недостающие заменены условными. Наблюдавшие за игрой обратили внимание, что партнер Петрова (ходили слухи, что он провокатор) задавал ему всевозможные вопросы, порой каверзные, на которые гроссмейстер затруднялся ответить. Возможно, у него пытались что-то выведать. Было сыграно три-четыре партии, которые Петров, конечно, выиграл.

Играл он чисто механически, был рассеян, видно было, что мысли его далеко. После игры, заняв на нарах свободное место, он больше не проронил ни слова, на вопросы не отвечал. В камере было очень душно, за окном поздний вечер. Арестованные готовились ко сну. Вдруг раздалось бряцание ключей, дверь со скрипом отворилась, и Петрова вызвали на первый допрос.

Вернулся он через несколько часов усталый, очень подавленный, ни на один вопрос не отвечал, лежал, заложив руки за голову и нахмурив брови. Затем допросы стали повторяться каждый день, обычно вечером, длились очень долго. Возвращался Петров под утро, был поникший, посеревший, постаревший, с синяками под глазами. К тому же его мучил голод. Из-за поздних и длительных допросов он оставался без еды, хотя та и состояла только из миски каши и кипятка. Передач он не получал. После одного допроса Петров стал рассказывать соседу по нарам о себе, о Риге, о жене и дочурке. Очень горевал, что их фотографию у него отобрали при аресте. Рассказывал о своих международных турнирах и о последних в СССР – в Москве, в Поволжье, в Свердловске и других городах. Мирек не помнил, где Петрова арестовали – кажется, в Поволжье. За что его арестовали, Петров никак не мог понять. В начале считал, что это просто недоразумение. Но потом эта уверенность исчезла. Его возмущали нелепость обвинений и повышенный интерес следователя к его участию в олимпиаде в Буэнос-Айресе в 1939 г. «С кем из иностранцев я там встречался, что говорил, какие поручения от них там получал? Шпионом, что ли, хотят сделать, идиоты! – негодуя, выкрикивал Петров. – Да я с иностранцами всю жизнь встречался за шахматной доской!»

Он очень нервничал, видно было, что его нервы истощены до предела. Последний раз Мирек видел гроссмейстера Петрова на общей прогулке в маленьком внутреннем дворике Лубянки, окруженном со всех сторон высокими стенами домов. После одного допроса Петров в камеру не вернулся. Партия в шахматы на Лубянке, видно, была последней на его оставшемся коротком жизненном пути. Как я узнала позже, его еще 5 месяцев промучили в Бутырской тюрьме. Затребованный мной документ о виновности мужа гласит: «В основу обвинения вашего мужа положены факты высказывания им недовольства условиями жизни в Прибалтике после присоединения к СССР». Вот в чем состояло преступление мужа и за что он поплатился жизнью! На мою просьбу сообщить о месте захоронения ответили, что оно неизвестно.

В посмертной реабилитации Петрову прокуратурой Латвийской ССР дважды отказано: в 1959 г. – мне, в 1967 г. – нашей дочери. В отказе говорится: «Из материалов дела и его проверки в 1959 г. видно, что за антисоветскую агитацию, которую проводил Петров, он был арестован в 1942 г. и затем осужден в 1943 г. обоснованно и реабилитации не подлежит. Помощник прокурора Латвийской ССР Чибисов».

В 1996 г. мне удалось заполучить в Москве архивное дело Петрова. Через 56 лет ко мне вернулась та самая фотография с дочерью на руках, об утрате которой так горевал муж. Получила я и его последний снимок, по-видимому, уже арестованного.

Читала я, перечитывала это дело по нескольку раз, и порой мне казалось, что ум за разум заходит. Повергли меня в полное недоумение и расстроили ответы мужа о его семье. Оказывается, он состоял в браке со мной с 1937 г. по февраль 1941 г., после чего развелся! Отец умер еще в довоенной Латвии. Сестра Наталия эвакуировалась в СССР, и место ее пребывания ему неизвестно. Какая ерунда! Возможно, после переживаний, допросов, перенесенных мук Петров совсем потерял рассудок. Какой развод в феврале? Он уезжал в июне, а сестру и отца я сама похоронила в 1945 г. в Риге на Покровском кладбище, когда мужа давно уже не было в живых.

После нескольких бессонных ночей, догадок и размышлений мне все стало ясно: «Ах ты, бедненький! Нет, ты не сошел с ума, не потерял рассудок, ничего не перепутал. Ты просто ограждал нас от себя, спасал нас!»

Подводя итоги жизни гроссмейстера Петрова и перелистывая страницы начатой мной книги о нем, не могу не сказать о том, что его судьба была предсказана в свое время очень известным ясновидящим Финком. Второе предсказание судьбы было сделано японским астрологом на пароходе по дороге в Аргентину: «Звезда Петрова очень ярко зажглась, но очень скоро погаснет». Так пусть же она не померкнет хоть над его безымянной могилой![290]