Фурцева

Екатерина Алексеевна всю жизнь провела на руководящих должностях, но не обрела вальяжно-начальнических манер.

«Ничего в ней не было служебного — ни в одежде, ни в походке, ни в манере разговора, — рассказывал драматург Виктор Розов. — Она умела быть и удивительно домашней, и деловой до сухости, и яростной до безудержности, но при всем этом оставаться нормальным человеком. Была у нее и одна слабость: она не любила мужчин, которые видели в ней только чиновника. Бабьим чутьем она ощущала, для кого она только руководящая единица, а для кого сверх того и женщина. Лично мне эта черта в ней нравилась. В самом деле, нельзя же разговаривать даже с министром, не учитывая того, что министр — женщина. По-моему, для любой женщины это оскорбительно…»

Фурцева была главным гостем на юбилейном вечере президента Академии художеств Николая Васильевича Томского. Произнесла тост:

— Дорогой Николай Васильевич! Правда ли, что мы тут празднуем твое семидесятилетие? Что-то мне не верится. Помнишь, как обнял меня однажды по случаю, — не то что ребра, все косточки затрещали. Ну-ка, обними Фурцеву еще разок и покрепче, и я скажу, семьдесят тебе или обманываешь.

Томский крепко обнял Екатерину Алексеевну, и она громко сказала:

— Есть еще порох в пороховницах.

Зал весело смеялся.

Однажды, по словам писателя Андрея Яхонтова, Екатерина Алексеевна вызвала к себе солиста Большого театра Зураба Анджапаридзе:

— У тебя любовь с Галиной? Заканчивай. Потому что ее муж в неистовстве. Хочет разводиться. Может совершить бог знает какие поступки. А мы хотим его сохранить. Если совсем не можешь без служебных романов, ищи Галине замену.

— Ей нет равных, — ответил известный серцеед. И, подумав, добавил: — Если только вы…

Фурцева дала ему пощечину. Он встал и пошел к двери. Когда он уже взялся за ручку двери, Екатерина Алексеевна его окликнула:

— Зураб!

Он оглянулся.

— Я подумаю, — сказала Фурцева.

Анджапаридзе оценил способность министра и женщины снять неловкость дурацкой сцены.

Женщины в министерстве не без зависти шептались, что Фурцева сделала пластическую операцию (что было тогда редкостью) и сразу улетела в Сочи. Когда вернулась загоревшая и отдохнувшая, никто и не заметил, что она преобразилась с помощью медицины. Уже не в юном возрасте Екатерина Алексеевна продолжала волновать мужское воображение. Ее указания помощники исполняли с воодушевлением.

Фурцевой всегда хотелось доказать, что ей под силу всё, на что способны мужчины. Она умудрялась выглядеть одновременно женственной и сильной. Ей, возможно, нравилось унижать мужчин и утверждать естественное превосходство женщин. Общество восхищалось ее силой, но жаждало увидеть следы тщательно скрываемой женской слабости.

«Однажды с подачи ее помощника, — рассказывал член редколлегии газеты „Советская культура“ Владимир Разумный, — подготовил каркас выступления Е. А. Фурцевой перед театральной общественностью столицы. Поздно вечером по ее просьбе, переданной одной из ее верных, более — откровенно влюбленных в нее помощниц, приехал в Министерство культуры, где огнями светился лишь ее кабинет. Она быстро вошла, явно усталая после какой-то отнюдь не приятной беседы в соседнем помещении ЦК КПСС, и сразу же приступила к импровизационному проговариванию тезисов будущего доклада, демонстрируя и обширную эрудицию, и афористичность мышления. А я же в это время смотрел на нее с чисто мужским восхищением, ибо все в ней было ладно, изящно, захватывающе-женственно. Вот здесь-то и понял, что мутный поток нелюбви к неординарным, талантливым индивидуальностям у нас в подсознании усиливается столь же исконным, глубинным, мещанским неприятием женщины-лидера…»

Наиль Биккенин, который заведовал в отделе пропаганды ЦК сектором журналов, вспоминал, как ему позвонила министр культуры:

«Екатерина Алексеевна просила за журнал „Советский балет“, но аккуратно. Я оценил ее аппаратную воспитанность. Она производила на меня впечатление как женщина. Однажды я увидел ее в Кремле. Она обратила внимание, что я смотрю на ее красивые ноги, и изменила ракурс, чтобы они предстали в более выгодном свете».

«Трудное дело — в России ведать искусством и его жрецами, — пишет Михаил Козаков. — Посочувствуешь. А каково женщине на этом посту? Да еще хорошенькой женщине, ладно скроенной, блондинке в черном пиджачке в талию, с голубыми глазками и вздернутым носиком?»

Молодой Олег Ефремов пытался поцеловать ей руку. Екатерина Алексеевна, только-только вступившая в министерскую должность, вспыхнула, как маков цвет, и отдернула руку:

— Что вы, товарищ Ефремов! Это ни к чему, ни к чему

Со временем, освоившись в министерском кресле, она стала свободнее, раскованнее.

«Фурцева была не только министром, — пишет искусствовед Анатолий Смелянский в своей книге об Олеге Ефремове. — Она была женщиной. И Ефремов ей нравился. Она позволяла себе невиданные вещи: могла, например, будучи навеселе, кокетливо приподнять юбку выше колена и спросить:

— Олег, ну скажи, у меня неплохие ноги?»