Футбол 1860 года

«Выпив маленькими глотками пиво, я вышел из бара и пошел по темной улице. Фонари почти не освещали ее. Хотя была уже глубокая ночь, у пожарных лестниц и в подъездах огромных темных старомодных домов толпились негры и, насколько я понимал, что-то отпускали по моему адресу, когда я проходил мимо. Чей-то голос, который я явно расслышал, произнес: „I hate Chinese, Charly!“[26]. Я бессознательно ускорил шаг, и стоило лишь представить себе, что потный негр нагоняет меня, бьет по голове и я валюсь замертво на грязную мостовую, как от страха я весь покрылся потом и свернул в еще более темный, еще более опасный переулок. Я был такой потный, что негритянка, с которой я потом спал, хотя от нее самой исходил ужасный запах, даже удивилась, что от японца так воняет потом. Я вошел во двор большого дома. Лоб и переносица горели огнем от страха, что в меня выстрелят! Я бежал как затравленный, и в моей голове, от которой отлила кровь, хотя на улице было жарко, все время вертелась поучительная история, в общем-то комичная, которую, стараясь предостеречь нас от опасных „похождений“ в Америке, рассказала руководительница нашего театрального коллектива, когда мы пересекали Тихий океан. Об этом, наверное, писали и японские газеты. Ну так вот, банковский служащий из Токио, посланный в Америку, пробыв там месяц, упал с двенадцатого этажа нью-йоркского отеля и разбился насмерть. Случилось это так: жившая в соседнем номере восьмидесятилетняя американка, проснувшись среди ночи, увидела за окном скребущего по стеклу голого японца, который стоял на четвереньках на узком карнизе. Испугавшись вопля старухи, голый японец рухнул вниз на мостовую. „Никому не известно, почему он, голый, скреб по стеклу — он даже не был пьян“, — рассказывала нам руководительница. Мне это показалось казнью, совершенной над собой человеком, беспредельно боящимся смерти. Быстро идти ночью одному по темному негритянскому кварталу было для меня тем же, что ползти голым по узкому карнизу на высоте двенадцатого этажа, направляясь в номер старухи. Но — мне еще не попался человек, который бы, проснувшись, закричал и заставил меня рухнуть вниз и разбиться насмерть. Неожиданно я вышел на сравнительно освещенную улицу и даже увидал, что ко мне направляется такси. Я бросился к нему, энергично размахивая руками, точно потерпевший крушение при виде судна. Когда начинается разрушение, оно идет беспрерывно. Через полчаса я уже сидел, запершись в комнате проститутки, и по-английски делился с ней самыми постыдными своими секретами и просил ее сделать вид, будто она воздаст мне заслуженную кару. „Делай все так, будто огромный негр насилует маленькую восточную девушку“, — бесстыдно умолял я ее. „Лишь бы заплатил, устрою тебе что хочешь“, — ответила она».

— Хоси, ты не мог предотвратить того, что совершил Такаси, и тебе нечего себя винить, — прервал я болтовню Хосио, полную вздохов. — Когда ты кричал Такаси: «Прекрати, прекрати, прекрати это!» — было уже слишком поздно. Когда ты их застал, они это делали уже во второй раз. А в первый раз — когда ты еще спал. Если бы этого не произошло, Така не стал бы с женой так откровенничать. Вряд ли его исповедь годилась для песни соблазна.

— Мицу, и вы не сердитесь? — спросил меня в лоб Хосио, которому трудно было совместить мою позицию со своими моральными принципами.

— Это тоже слишком поздно, — сказал я. — Разве не слишком поздно кричать мне сейчас: «Прекрати, прекрати, прекрати это, не делай этого!»?

Хосио посмотрел на меня глазами, в которых сконцентрировалось столько отвращения, что, казалось, они источают яд. Потом, отбросив сострадание и интерес к человеку, которому изменила жена, замкнулся в своем крохотном мирке; охватив колени руками и положив на них грязную голову, он жалобно запричитал, будто подражая причитаниям вчерашних крестьянок:

— О-о, все провалилось, что же мне теперь делать? «Ситроен» я купил — выложил все сбережения, в авторемонтную мастерскую, где я работал, меня уже не возьмут. О-о, что же мне теперь делать! Все у меня провалилось.