Г-н Помяловский

В этом именно мы и упрекаем типы Помяловского. Они не имеют рельефа, выпуклости и лишены свойств, по которым узнаются живые организмы, несмотря на все капризные проделки художника с самим собой и с другими, несмотря на то, что Молотов есть избранник Нади и представляет собой ангела, разлагающего всю ее фамилию. Оба они походят на те плоские игрушечные фигуры, которые раскашиваются только с одной стороны и так неумеренно, что неспособны произвести ни малейшего оптического обмана. Мы не берем в счет ни величин фигур, ни свойства красок и кисти. Фигуры г. Помяловского расписаны, можно сказать, великолепно; кисть его занималась этим делом с любовью и обнаружила много замечательных соображений, много ловкости и даже силы изобретения, но со всем тем Молотов и его скептический друг Череванин не наделены жизнию и остаются неподвижно фигурами, что бы с ними не делал живописец. Откуда вышел на них этот зарок, разбирать здесь в подробности было бы слишком длинно, а можно сказать только, что как степенный Молотов, так и беспутный гений выросли у самого автора не из поэтического или художнического созерцания жизни, а из головы: это олицетворенные понятия. Грех своего происхождения они стараются искупить всеми мерами, восходя иногда до лирического одушевления в предназначенных им ролях и всегда отличаясь необычайно умным их исполнением, но грех не смывается никакими усилиями. Он мешает всему. Постоянное глумление художника, например, сопряженное с едкой сердечной болью, сопровождаемое по временам неистовыми порывами каприза, гнева на других и отвращения к самому себе, есть, конечно, мотив очень верный, но, будучи соединен с мертворожденным типом, он теряет всю свою жизненность. Измененное свойство его доказывает всего более балетным блеском, который сопровождает все эти проблески тревожного сознания у художника, а также и тем, что проблески уживаются с каким-то актерским хвастовством героя, с пониманием эффектности испытываемых им положений. От Череванина веет комедиантом. Что касается до Молотова, то картина его одинокой и трудовой жизни, представленная им своей невесте, Наде, перед свадьбой, до такой степени образует смесь истинного чувства и фальшивых нот, что происхождение этого типа от понятия становится несомненным и что весь монолог отчасти оправдывает отвращение Нади к скромной мещанской жизни, как оно ни странно на лице влюбленной девушки, только что отдавшейся своему жениху.