Г. Н. Потанин

Мне приходилось встречать разных «знаменитостей» из мира литературного, учёного и художественного. Приходилось видеть их и с глазу на глаз и на разных собраниях. Были между ними всякие: и скромные, и не скромные, но в самых скромных людях можно было подметить ту, едва заметную, правда, но всё же заметную чёрточку, которая свидетельствует, что эти люди, при всей своей скромности (и иногда именно благодаря подчёркиванию этой скромности), всё-таки чувствуют и сознают, что они «знамениты», и это сознание придаёт известный импонирующий оттенок манере говорить, слушать, держать себя, одним словом, невольно даёт чувствовать, что перед нами человек с «печатью известности».

Ничего подобного нет в Григории Николаевиче.

Я познакомился с ним в Томске, у А. В. Адрианова, у которого Потанин остановился, возвращаясь из последней своей китайской экспедиции[3] в Петербург. Я не ожидал встретить Потанина, когда однажды утром зашёл к А. В. Адрианову и увидел у него в кабинете маленького, сухощавого, но крепкого и сильного на вид человека лет под пятьдесят, с обветрившимся, загорелым, изрезанным морщинами лицом, опушённым небольшой тёмно-русой бородкой, с небольшими серыми глазами, приветливо и скромно глядевшими из-под очков.

Это лицо напоминало собой простые, умные лица из «народа» и притом из типа так называемых «недоимщиков». Чем-то необыкновенно хорошим, скромным, даже детски застенчивым веяло от этого небольшого сухощавого пожилого человека с крепко посаженной головой, с закинутыми назад тёмно-русыми с проседью волосами, оставлявшими открытым морщинистый лоб, заканчивающийся над глазами густыми, слегка нависшими бровями. Если б не китайский халат, накинутый поверх чёрного костюма, я, разумеется, никогда бы не догадался, что вижу перед собой знаменитого путешественника, о котором ещё раньше столько слыхал хорошего.

Но этот халат, несколько чемоданов в комнате, всё это в связи с ожиданием приезда Григория Николаевича заставило меня догадаться, кто это, и когда нас познакомили, назвавши Потанина, я уже успел внимательно рассмотреть его.

Он только что утром приехал с супругой, ехавши в открытых санях при сильных морозах, но на его лице почти не было и следов утомления. Он был бодр и свеж. Сразу было видно, что это выносливая натура, сумевшая перенести и тяготу свеаборгского заключения и умеющая переносить опасности и лишения отдалённых путешествий.

Те же простота и скромность были и в его разговоре. В ответ на мои вопросы об его путешествии он отвечал, как отвечают люди, желающие познакомить собеседника с предметом, причём, видимо, рассказчика интересовал предмет и ничего более… Во всё время этого первого нашего свидания я ни разу не слыхал, чтобы он говорил о себе, т. е. о своём «я». Этого «я» не было даже и тогда, когда ему приходилось отвечать на вопросы, касающиеся его лично. И тогда он говорил о себе точно о третьем лице. Его беседы были полны добродушного своеобразного юмора, придававшего им ещё более прелести. При этом в разговоре он был так же точен и осторожен, как точен и осторожен в своих описаниях; в этом отношении он доходил до комичного педантизма, и, рассказывая какой-нибудь эпизод из своего путешествия, цитируя иногда, по поводу объяснения какого-нибудь факта, массу авторов, он всё-таки оговаривался, если объяснение его не удовлетворило, что верного заключения дать не может.

С такой же осторожностью он говорил и о людях, хотя, впрочем, эта деликатная осторожность не мешала ему иметь определённый взгляд на тех людей, которых он считал вредными с общественной точки зрения. Правда, в его суждениях изредка прорывался человек науки, готовый иногда по доброте снисходительно отнестись к людям, умеющим сочетать добрые дела на пользу любимой им родины с не всегда чистой общественной деятельностью, но эта снисходительность проистекала опять-таки из чистых мотивов.

Необыкновенно скромный и не сознающий, казалось, сам своего значения как деятеля науки, он с необыкновенной теплотой и участием относится к другим деятелям на том же поприще, и ни разу не пришлось мне уловить нотки, свидетельствовавшей о зависти или недоброжелательстве. Более всего возмущало Григория Николаевича — это, по его оригинальному, «потанинскому» выражению, — «сампьючайство», т. е. самохвальство, в чём бы и в ком бы оно ни проявлялось.

Таким я видел Григория Николаевича в первое моё свидание с ним. Таким я его видел и на всех вечерах «с Потаниным», которые устраивались в честь его во время пребывания Потанина в Томске (и которые, к слову сказать, очень конфузили его). Таким же я его видел и в тесном кружке двух-трёх знакомых, и таким же останется навсегда в моей памяти этот необыкновенно скромный, знаменитый путешественник и глубоко образованный человек, враг всякого «сампьючайства», правдивый, честный и добрый Григорий Николаевич.

Такие люди составляют гордость своей родины.

«Сибирская газета», Томск, 1888, №№ 28, 30.

Печаталась статья под псевдонимом «М. Костин».