GA 275. Искусство в свете мудрости мистерий

Когда человек как бы плывет через мир как нечто красное, став идентичным с красным цветом, — когда для него сама его душа, как и мир, является совершенно красной, тогда в этом, ставшем красным мире, вместе с которым сам человек превратился в нечто красное, не избежать ощущения, как если бы весь мир вместе с нами самими пронизан в этом красном цвете субстанцией божественного гнева, который со всех сторон излучается на нас за всё то, что есть в нас как возможность зла и греха. В этом бесконечном красном пространстве мы можем ощутить себя словно находящимися перед карающим Судом Божиим, и наше моральное ощущение может стать моральным ощущением, расширившимся в пространстве до бесконечности. И когда затем наступает реакция, когда в нашей душе всплывает нечто, если мы переживаем себя в бесконечно красном, — я мог бы также сказать, в единственно красном цвете, — тогда это может быть только так, что это можно было бы обозначить словами: человек учится молиться. Если человек может пережить в красном излучение и пылание Божественного гнева относительно всего, что может находиться в человеческой душе как возможность зла, если человек может испытать в красном, как научиться молиться, — тогда переживание себя совместно с красным цветом бесконечно углубляется. Тогда мы можем также проследить, как красный цвет, формируясь, может выступить в пространстве.

Затем мы можем понять, как мы можем пережить некое Существо, которое излучает из себя добро, которое преисполнено божественной доброты и божественного милосердия; Существо, которое мы хотим ощутить в пространстве. Затем мы будем чувствовать необходимость того, чтобы эти ощущения присутствия в пространстве Божественного милосердия, Божественного блага, смогло выразиться в форме цвета. Мы ощутим потребность дать защиту тому пространству, чтобы оттуда излучалось благо и милосердие. Пока этой защиты не было, все это было собрано, будучи вполне сосредоточено в одном центральном пункте, а теперь это благо и это милосердие выносятся в пространство, распространяясь подобно облакам; так они оттесняют, рассеивают то, что отступает перед милосердием, и мы получаем чувство: ты должен сделать красный цвет текущим. И тогда мы получим чувство: здесь (изображается на рисунке) в середине мы должны слабо наметить своего рода розово–фиолетовый цвет, который излучается в рассеивающийся красный цвет.

Тогда всей нашей душой мы будем находится при таком само–формировании цвета. Всей нашей душой мы будем чувствовать переживания, которые испытывали те существа, которые особенным образом относятся к нашему земному становлению и которые, поднявшись до бытия Элохимов, научились создавать мир форм, исходя из цвета. Мы будем учиться ощущать нечто от созидания Духов Формы, которых мы знаем как Духов—Элохимов; тогда мы поймём, как формы могут быть произведением цвета, что отмечено в нашей первой Драме—Мистерии. Нам станет понятно кое–что относительно того, как окрашенная поверхность становится для нас тем, что следует преодолеть, если мы хотим вместе с цветом вступить в Космос. Если это происходит при наличии сильного желания этого, тогда может возникнуть такое ощущение, какое живет в Штрадере в тот момент, когда он смотрит на портрет Капезия и говорит: «Проткнуть мне хочется картину»[2].

Рассматривая такую мистериальную игру, вы увидите, как в этой мистериальном спектакле предпринимается попытка в действительно художественной форме представить то, что предстаёт перед нами, если наши души пытаются принимать нечто от космических сил, если они сопереживают себя вместе с Духами Космоса. Поистине, это и было началом всякого искусства. Но затем должна была придти материалистическая эпоха; и это древнее искусство, выступавшее со своими божественными оттенками, когда духовное, как внутренняя сущность, открывалось посредством материи, должно было измениться во вторичное материалистическое псевдоискусство, которым в существенном является искусство материалистической эпохи, является тем искусством, которое не творит, но может только дополнять уже созданное. Признаком всего вторично–художественного, всего псевдо художественного является то, что оно может только повторять, дополнять, что оно нуждается в теме, в сюжете чтобы, повторяя, следовать им, и что оно не является первичным и одновременно с содержанием не создаёт форму.

Возьмем нечто другое. Проделаем то, что мы сейчас проделали с красной поверхностью, с поверхностью, окрашенной в оранжевый цвет. С поверхностью оранжевого цвета мы будем испытывать нечто совершенно иное. Когда мы погружаемся в нее и становимся единой с нею, то мы не будем иметь тех ощущений божественного гнева, направленного на нас, но мы почувствуем: то, что теперь направлено на нас, еще лишь в самой малой степени имеет в себе серьезность гнева; но это нечто такое, что хочет доверить себя нам, предаться нам, — оно не хочет нас только карать, но хочет вооружить нас внутренней силой.