Габриэла, корица и гвоздика

— Ему и помереть-то негде, этому паршивому учителишке. Не думай о нем, у тебя такой выбор.

— А я и не думаю. И вовсе не хочу с ним жить. Даже если…

— Тебя так любит полковник, да и судья тоже. А уж сеньор Насиб прямо убивается…

— Не знаю почему… — Габриэла улыбнулась. — Сеньор Насиб такой хороший. Без конца делает мне подарки. Даже слишком часто… Ведь он не старый и не урод… Зачем же столько подарков? Он и так очень… мне нравится…

— Не удивляйся, если он попросит тебя выйти за него замуж…

— В этом нет никакой необходимости. Зачем ему просить? Я и так…

Насиб заметил, что один зуб у Габриэлы испортился, и послал ее к врачу поставить золотую коронку. Он сам выбрал дантиста — тощего старика с портовой улицы, потому что вспомнил Осмундо и Синьязинью. Два раза в неделю, после того как Габриэла отправляла в бар подносы с закусками и приготовляла обед для Насиба, она ходила к дантисту, надев свое новое бумазейное платье. Зуб был уже запломбирован, и Габриэла даже жалела, что лечение подходит к концу. Покачивая бедрами, она шла по городу и рассматривала витрины; на улицах было много людей, и мужчины часто задевали ее, когда она проходила мимо. Многие заигрывали с ней, говорили любезности. Однажды она увидела сеньора Эпаминондаса, который отмерял ткани за прилавком. Иногда Габриэла останавливалась у бара, переполненного в час аперитива.

Насиб сердился:

— Зачем ты пришла?

— Чтобы повидаться…

— С кем?

— С сеньором Насибом…

Больше она могла ничего не говорить, Насиб таял.

Старые девы смотрели на Габриэлу, мужчины тоже, а отец Базилио, выходя из церкви, благословлял ее:

— Благослови тебя бог, моя иерихонская роза.

Габриэла не знала, что это за роза, но слова отца Базилио звучали красиво. Она любила дни, когда нужно было идти к дантисту. В его приемной она принималась размышлять. Сеньор полковник Мануэл Ягуар, — какое смешное прозвище, — суровый старик, прислал ей записку: если она захочет, он запишет уже засаженную какаовую плантацию на ее имя. Запишет черным по белому, в нотариальной конторе. Плантация… Не будь сеньор Насиб таким хорошим, а полковник таким старым, она согласилась бы. Не для себя, конечно, зачем ей плантация? Так для кого же? Ей она не нужна… Габриэла подарила бы плантацию Клементе, ведь он так хотел… А где он сейчас, Клементе? Все еще на плантации отца той красивой девушки, что гуляет с инженером? Нехорошо, что фазендейро избил бедняжку плетью. И что она сделала? Если бы у Габриэлы была плантация, она подарила бы ее Клементе. Как это было бы чудесно… Но сеньор Насиб, наверно, не понял бы… Нет, она не оставит его без кухарки. Если бы не это, она бы согласилась. Старик уродлив, но проводит почти все свое время на плантации, и Насиб мог бы часто приходить к ней, утешать ее и ласкать…

Как долго можно было размышлять над разными глупостями! Иногда это было приятно, иногда нет.

Думать об умерших, вообще о грустном ей не правилось. Но иногда она думала и об этом. О тех, кто умер в пути, и о дяде тоже. Бедный дядя, он ее бил, когда она была маленькой. Ложился с ней в постель, а она была еще девочкой. Тетка рвала на себе волосы, бранилась, он избивал ее, пинал ногами. Но он не был плохим, просто был слишком бедным, поэтому не мог быть хорошим. Думать о веселом — это другое дело, это она любила. Вспоминать танцы на плантациях, когда босые ноги отбивают по земле дробь. Вспоминать сверкающий огнями город, где она жила, когда умерла тетка, дом, в котором было столько высокомерных господ, Бебиньо. Это было приятно.

И почему иные говорят только о грустном? Что может быть глупее? Иногда дона Арминда вставала с левой ноги: тогда она вспоминала о разных печалях, горестях, болезнях и ни о чем другом не могла говорить.

Если же она просыпалась в хорошем настроении, то болтала с таким удовольствием, словно разговоры были для нее хлебом насущным, к тому же с маслом, и, по всей видимости, очень вкусным. Она болтала о всякой всячине, чаще всего о родах и новорожденных. Это было интересно.

Зуб вылечили — как жалко! — и поставили золотую коронку. Сеньор Насиб святой, он заплатил дантисту, хотя она не просила его об этом. Святым он был еще и потому, что дарил ей столько подарков. Но зачем?

Если он видел ее в баре, то бранился. Ревнует…

Вот смешной…

— Ты что тут делаешь? Сейчас же домой…

И она уходила. В своем бумазейном платье, в туфлях, чулках и во всем прочем. На площади, против церкви, дети пели, взявшись за руки. Дочки сеньора Тонико были такие беленькие, что их волосы казались льняными. В хороводе кружились сынишки прокурора, чей-то мальчик с больной рукой, здоровяки Жоана Фулженсио, приемные дети отца Базилио. А в середине круга танцевал и пел негритенок Туиска:

Роза очень захворала,
мак пришел ее лечить,
роза в обморок упала,
лекарь начал слезы лить.