Гадание при свечах

Окна в «Макдональдсе» были такие чистые, что казалось, будто их вовсе нет и люди сидят прямо на улице. К счастью, уже прошло то время, когда в этот незатейливый ресторан стояла огромная очередь; теперь Марина сразу вошла в прохладный зал.

Как ни странно, живя совсем рядом, она оказалась в «Макдональдсе» впервые. И ей почему-то понравился и неназойливый шум множества людей, и улыбчивые официантки, и столики вдоль прозрачных окон. Наверное, ей этого и надо было сейчас: возможности забыться, окунуться в раскованную, нерассуждающую жизнь и не думать о том, что так тревожило ее и смущало.

Она села у самого окна и, откусывая большой пестрый бутерброд, смотрела, как на улице важно раскланивается со смеющейся толпой потешная обезьянка в костюме-тройке. Биг-Мак показался ей вкусным и коктейль в огромном стакане – тоже. А главное, они были как-то сами собою, о них можно было не думать.

И она думала о другом – о чем-то спокойном, далеком, но каким-то непостижимым образом всплывающем в памяти именно сейчас, когда ей надо было разобраться в себе.

Она думала об отце. Вернее, об одном разговоре, произошедшем незадолго до его смерти. Это была обычная их вечерняя прогулка. Если не было вечером неожиданных больных, отец никогда не отказывал себе в удовольствии пройтись с дочерью по дороге, ведущей за поселок к лесному озеру.

И вот они шли поздним летним вечером по пыльной дороге и молчали. Но их молчание не было тягостным – наоборот, им было так легко вдвоем, что пустые слова казались лишними, и они говорили только то, что не могли не сказать друг другу.

Марина срывала придорожные ромашки и машинально обрывала на них лепестки.

В тот вечер она думала о матери. Вообще-то Марина редко думала о ней и даже стыдилась своей бесчувственности, зная, как сильно любил ее отец. Но для Марины мать была совершенно непредставимой, словно и не бывшей. Так, возвышенный, сияющий образ, мало отношения имеющий к жизни.

В доме было мало маминых фотографий: Марина знала, что бабушка почему-то не любила и не хотела фотографировать дочь. Все фотографии хранились в отцовском альбоме с широкими золотыми застежками, который Марина каждый раз открывала почти с благоговением. Было там несколько детских снимков – неясных, расплывчатых, сделанных захожим фотографом. На них среди других детей стояла светловолосая девочка – худенькая, невысокая. От остальных она отличалась только огромными глазами, которые выделялись даже на этих размытых фотографиях.

Был еще один детский снимок, сделанный в райцентровской фотостудии; на нем Маше было лет семь. Она сидела на большом дерматиновом диване и растерянно смотрела в объектив. Лицо у нее было испуганное, с каким-то застывшим выражением. Но глаза и здесь были необыкновенные, к тому же здесь их можно было рассмотреть яснее. Они занимали половину лица и освещали весь снимок таким немыслимым в обыкновенной девочке светом, от которого, кажется, должна была засветиться пленка.

Но больше всего Марине нравилась другая фотография – та, на которой мама была снята сразу после окончания школы. Наверное, она больше всего нравилась и отцу, потому что, увеличенная, висела на стене в его кабинете.

То сияние, которое чувствовалось даже в неудачном детском снимке, так мощно лилось здесь из распахнутых огромных глаз, что создавало ясный ореол вокруг юного лица. Этим сиянием определялась гармония всех материнских черт, с которыми Марина совсем не находила сходства у себя. От чудесного рассеянного света, льющегося из глаз, казалось, трепетали тонкие, чуть вьющиеся пряди, выбившиеся из косы.

– Пап, а мама вот такая и была? – спросила Марина, забыв, что они идут с отцом по пыльной дороге, а не сидят в его кабинете, напротив фотографии на стене.

Но он сразу понял, о чем она спрашивает.

– Такая, – ответил отец. – Но еще красивее. Даже не то что красивее, а… Мне трудно это назвать!

– Светящаяся? – спросила Марина.

– Да, и это. Но и это – не все.

– А что же тогда «все»? – удивилась Марина.

– В том-то и дело, что всего не скажешь, – улыбнулся отец. – То, что в ней было, невозможно обозначить словами. Но я это чувствовал, потому что это было направлено на меня…

– Папа, а почему говорят, что бабушка Игнатьевна наколдовала, чтобы ты на маме женился? – осторожно спросила Марина.

Ее давно волновала эта сплетня, поведанная все той же неутомимой Евдокией. И хотя она никогда не верила в завистливые пересуды о бабушке, все-таки ей хотелось узнать…

Отец поморщился, услышав ее слова.

– Марина, милая, сколько раз я тебя просил не вслушиваться в подобные глупости! – сказал он. – У меня оскомина делается от них. Игнатьевна с нечистым поверсталась, зельем опоила доктора – что еще они там говорят? Я старался, чтобы ты росла хоть сколько-нибудь образованным человеком – и для чего, чтобы ты задавала подобные вопросы?