Гадюка

Сучков споткнулся, закрутил головой, схватился за голову и вдогонку девушке захрипел страшными ругательствами…

Еще издали Настя увидела, что в огороде стоят отец и Тимофей Иванович. Настя, разгневанная, запыхавшаяся, подошла. Оба, отец и Жавлин, замолчали. У Тимофея Ивановича картуз был надвинут на странно побелевшие глаза. И лицо у него было странное – проваленные щеки, синие губы, острый костяной нос, борода в каком-то мусоре. Он вертел и ломал сухую палочку. Настя взглянула на отца, он сказал вполголоса:

– Большое несчастье у Тимофея Ивановича. Варвару нашли утром на Голодае. Вся голова разбита.

– Так били ее по лицу, голове – ничего не осталось… По сережкам узнал, – проговорил Тимофей Иванович, – У меня дома лежит сейчас Варя…

Иван Иванович всхлипнул, обхватил дочь:

– Кто, ну – кто? Ну кто это сделал?.. Настя, не ходи ты одна… Не ходи никуда… Не люди же, не люди – звери…

И когда отец это сказал, перед Настей взвилась туманная пелена. Перехватило дыхание – так вдруг все стало ясно и понятно…

– Убил Василий Алексеевич, – сказала она, дрожа всем телом. – Режьте меня, он убил Варю… Он здесь, по парку ходит… У него на рукаве пятно крови…

Тимофей Иванович медленно повернул костяной нос к парку, переспросил:

– Там ходит?

И пошел пудовыми шагами из ворот через мост к озеру. Уж не Насте, не Ивану Ивановичу было его остановить. Он только повторял бегущим с боков Насте и Ивану Ивановичу:

– Оставьте меня. Это мое дело…

Сучков действительно был еще в парке, сидел на пне и курил. Жавлин подошел к нему спереди, кашлянул, спросил просто:

– Ты убил?

Сучков вскочил. У него задрожало лицо. Но не успел ответить. Тимофей Иванович протянул к нему руки, как ветви, взял его за плечи, подтащил к себе, глядел ему в лицо белыми от сухих слез, невидящими глазами:

– Зачем ты убил мою дочь?

И казалось, он недоумевает, что ему делать с этим, которого он обхватил ветвями, – зверь не зверь, не человек – взбесившееся живородное, но уж места ему нет на свете… А в парке уже слышались свистки милиционера, позванного Иваном Ивановичем, чтобы не допустить до новой беды… Между липами бежала люди к месту происшествия. Тимофея Ивановича насилу оторвали от зятя. Кругом шумно дышали любопытные, лезли на плечи. Сучков возмущенно разводил руками:

– Старика надо изолировать: налетел, понимаете ли, кричит – я убил его дочь… Он, может быть, сам ее убил… Почем я знаю…

– Убил, убил! – горестно повторял Жавлин. – Берите его, ведите его, этот человек страшнее сыпнотифозной вши.

Ловко все было подстроено у Сучкова. Оказалось, что улик нет никаких. Этим утром им было заявлено в милицию о пропаже жены. Весь вчерашний день по минутам он мог установить, где был и что делал. Его видели даже в топографической школе, куда он направлялся, по словам управдома, на вечерние занятия: он проходил по чертежной и у одного сослуживца попросил прикурить. После допроса его выпустили. Он ушел, удовлетворенно усмехаясь. И сейчас же начал колесить в трамваях по городу.

В одиннадцатом часу вечера он осторожно вылез у Смоленского кладбища и пошел к морю. Остров был пустынен в этот бледно-светлый час, неугасаемая заря отражалась в молочном зеркале моря. Рубашка на Сучкове была мокрая, пот лил по лицу. Он шел, низко пригибаясь, разыскивая что-то. Вот, наконец, то место, где вчера он спрыгнул к воде. Он оглянулся и прыгнул. На откосе, на песке, лежали двое в кожаных куртках. Они сейчас же поднялись и взяли Сучкова за руки, загнули их за спину. Один из агентов сказал:

– Вы стеклышко от часов-браслета разыскиваете? Вот оно, гражданин. А мы заждались, думали – не придете.

Такова была первая улика. Вторая – выдуманное Настей, но действительно оказавшееся, при тщательном исследовании, замытое пятно крови на правом рукаве у Сучкова, около локтя. Третьей – решающей уликой послужил найденный при обыске дневник. В тюрьме Сучков пытался вскрыть себе гвоздем вену, но неудачно. И на третьем допросе, раздавленный, растерявшийся, он рассказал все, вплоть до сношений со шпионской организацией Матти.

Древний путь

Темной весенней ночью по отвесному трапу на бак океанского парохода поднялся высокий человек в военном плаще. Поль Торен поднимался медленно, со ступеньки на ступеньку – с трудом. От света мачтового фонаря поблескивали на его кепи три золотых галуна. Он обогнул облепленную илом якорную цепь и остановился на самом носу, – облокотился о перильца и так застыл, не шевелясь. Лишь край его плаща отдувался встречным слабым движением воздуха.

На пароходе светили только отличительные огни – зеленый и красный – да два топовых на мачтах терялись вверху, в незаметной пелене тумана. Задернутыми были и звезды. Ночь темна. Внизу, на большой глубине, железный нос с тихим плеском разрезал воду.