Гадкие лебеди кордебалета

Этого мало. Я не знаю начальной позиции. Направления глиссада, бризе и ассамбле. Не представляю, какую ногу ставить вперед. Она это знает, но отворачивается. Вчера комбинация была очень сложной, и шесть девочек не справились, включая Бланш. Потом была моя очередь, и я идеально проделала все па и завершила финальное жете уверенным аттитюдом. Мадам Доминик зааплодировала.

Я вовсе не наступаю Бланш на пятки. Она танцует все еще гораздо лучше меня. Но я уже выбилась из отстающих. И понимаю, что не только сама заметила, как уменьшилась пропасть между нами. Когда я рассказала ей о статуэтке, она сказала только, что месье Дега в своих синих очках и с пышной бородой похож на безумного. Я пожалела, что поделилась своей радостью.

В субботу мы с ней вышли после занятий и направились на рю Лафит — Жозефина сказала, что видела мой портрет в галерее Дюрана-Рюэля. Не успев отойти от Оперы, мы заглянули в окно галереи Адольфа Гупиля. Раньше я никогда этого не делала. В высокий потолок там вделаны большие стеклянные рамы, зал освещает солнце и одна-единственная хрустальная люстра. На окне висят бархатные занавеси, прихваченные золотым шнуром с кистями. Диваны с завитками, обтянутые простеганной парчой, теснятся в центре комнаты. Они развернуты так, чтобы, сидя на них, можно было видеть стены, на которых от нижней панели до потолка висели картины. Я рассматривала их, но не видела ни обрезанных ног, ни пустого пола, ни тем более прачек, склонившихся подвесом тяжелой корзины или горбящихся над утюгом, хотя в мастерской месье Дега таких картин было множество.

— Смотри, вон та Ева с яблоком совсем как настоящая, — Бланш ткнула пальцем.

— У месье Дега совсем другие картины, — ответила я.

Когда мы добрались до рю Лафит, я уже думала, что зря позвала ее с собой. На этой улице оказалось полно галерей, но все вовсе не такие шикарные, как галерея Адольфа Гупиля. Шестнадцатый дом оказался каменным, с большим, чисто вымытым окном. Бланш фыркнула:

— И никакого сравнения с Гупилем.

— Пошли. — Через окно мы ничего не могли разглядеть. Бланш явно была не в настроении и не сказала бы ничего доброго, даже если бы месье Дега нарисовал меня великолепно.

— Мы только хотим посмотреть на твой портрет, — заявила она, открывая дверь.

Внутри было пусто. Лампы с большими рефлекторами заливали светом стены — совсем не такие высокие и густо завешанные, как в галерее Гупиля. Какой-то господин в жилете, с часовой цепочкой, немедленно подошел к нам и с интересом на нас уставился. Над ушами волосы у него уже седели и лежали мелкими завитками, на лбу собрались морщины от удивления — он явно не ожидал увидеть у себя в галерее двух девушек в изношенных туфлях. Но щеки у него круглились в улыбке, и он не стал на нас кричать.

— Мы пришли посмотреть на ее портрет, — заявила Бланш, тыкая в меня пальцем. — Ее месье Дега нарисовал.

— Вы о пастели, — он кашлянул в кулак. — Позвольте, я вас провожу.

И мой портрет действительно висел на дальней стене. Пастель и черный мелок. Две ноги, две руки. На нем я читала газету, стоя у печки в мастерской месье Дега. На мне была пачка с синим кушаком, который я купила на заработанные в пекарне деньги. По уложенной на макушке косе любой бы понял, что на прическу ушло добрых полчаса. На руках у меня красовались браслеты. Странно, потому что у меня никогда ничего подобного не было. Рисунок висел на стене напротив другой картины месье Дега, с уроком танцев, несчастной девушкой и ее ярко-алой шалью.

За чтением газет я коротала время, пока месье Дега смешивал пигменты с маслом или искал пастель нужного оттенка синего. Меньше недели назад я занималась именно этим, а заодно грела усталые кости у печки, когда он вдруг крикнул:

— Не двигайтесь, мадемуазель ван Гётем! Ни на волосок!

Разумеется, когда он закричал, я подняла глаза.

— Опустите глаза и снова читайте газету.

Я вернулась к истории об убитой владелице кабачка. У нее пропали часы, и любой парижанин, увидевший их, обязан был сообщить об этом инспектору. Сеанс продолжался и продолжался, и месье Дега все реже бросал на пол измятые наброски. Обычно это значило, что он не будет срываться, топать ногами и сокращать сеанс — хотя в этом случае он все равно платил мне шесть полновесных франков. Я не рискнула перевернуть страницу и к тому моменту, как месье Дега отступил от портрета, уже знала наизусть описание часов с отверстием в форме сердца.

Господин протянул руку к рисунку.

— Отдыхающая танцовщица, — сказал он.

Я почувствовала, как у меня расправляются плечи. Я видела себя на стене галереи, в красивой раме, и я походила на настоящую балерину, а не голодающую бродяжку с рю де Дуэ.

— Незаконченно как-то, — сказала Бланш. Я поняла, что она имеет в виду, особенно после галереи Адольфа Гупиля, где все картины такие приглаженные, что похожи на раскрашенные фотокарточки.

— Новые художники, в том числе месье Дега, не отделывают свои картины, — ответил ей господин. — Они хотят только передать ощущение. Перенести на холст мгновение жизни.

— А… — протянула я.