Гадкий гусенок

Вот если бы Ла-Рошель стала суверенной протестантской республикой… Тогда законы Франции не имели бы надо мной власти. До недавнего времени надеяться на это было глупо. Но сейчас многое менялось.

Перемены связывали с именем герцога Рогана.

Королевский флот в битве на Блаве потерпел сокрушительное поражение: Роган захватил восьмидесятипушечный фрегат «Дева Мария» водоизмещением в пятьсот тонн, не считая еще шести судов поменьше. Что может быть более жалким, чем король, разбитый собственными подданными? Независимость Ла-Рошели из мечты становилась реальностью.

Роганы никогда не предавали свою веру – в отличие от Генриха Наваррского и множества вельмож, последовавших его примеру, когда он стал королем.

Герб Роганов – девять сквозных золотых веретен на червленом поле, символ бунта – теперь становился символом победы.

Этот герб, оттиснутый на восковой печати, я частенько видела среди корреспонденции графини Шале. Правда, эти письма мадам никогда не приказывала читать вслух, в отличие от обширной переписки с аббатисой Фонтевро или многочисленными родственниками. Что связывало вождя протестантов Рогана и немолодую графиню-католичку?

Вскоре я это узнала.

Воскресным утром, собираясь сопровождать графиню на мессу, я замедлила шаг, услышав из кабинета ее громкий голос:

– Анри, сын мой, вы играете с огнем! Вы не понимаете, во что впутались! Точнее – вас впутала эта ужасная…

Раздался всхлип. Шум отодвигаемого стула, скрип паркета. Затем приятный мужской голос произнес:

– Матушка, я уверяю вас, что никакой опасности нет.

Сердце забилось, как рыба, выброшенная на берег – я узнала голос своего избавителя.

Почему-то я помедлила перед тем, как открыть дверь и войти. Вдруг я ошибаюсь? И это не тот рыцарь без страха и упрека, спасший меня на рынке? За поворотом послышалось шарканье – мажордом мсье Констанс мог застать меня у двери и решить, что я подслушиваю! Торопливо потянув тяжелую дверь, я вошла в кабинет.

Молодой человек стоял спиной к окну, но я узнала его стройный силуэт, окаймленный сиянием солнечных лучей.

Графиня покачала головой, словно завершая разговор, и устало спросила:

– Неужели уже пора, Николь?

– Да, мадам, – присела я в реверансе.

– Вас зовут Николь? – спросил шевалье.

Прежде чем я успела ответить, он вышел из-за стола и поклонился.

– Анри Талейран-Перигор, граф Шале.

– Анри… – во взгляде графини, устремленном на сына, любовь мешалась с укоризной. – Николь – моя чтица. Глаза у меня не те, что прежде.

– Да, матушка. Я неустанно молю Господа о вашем здравии, – улыбнулся Анри и вдруг подмигнул мне, пока графиня на миг опустила голову, складывая какое-то письмо. Я поняла, что он меня узнал.

Потом я не раз замечала это его обыкновение – пока неповоротливый собеседник только-только поворачивал голову или поднимал глаза, Анри Шале уже подмигнул, улыбнулся, передал записку и вновь принял обычный заносчивый вид.

Даже надменность казалась в нем уместной – очевидное превосходство над окружающими метило его высшей пробой. Недаром золотом отливали его волосы, края ресниц и даже кожа – словно припорошенная золотой пылью вместо обычной.

Или это был загар? Солнце любило Анри – еще в начале марта он покрывался стойким золотистым загаром, который никогда не сгущался до оттенка кирпича или поджаристой хлебной корочки – так переплетчик наносит золотой порошок на узор, вытисненный в корешке великолепного фолианта, а потом мягкой кистью сметает лишнее. И несколько драгоценных крупинок всегда остается, прилипает к коже – и невозбранно сияет, пока жизнь не заставит их потускнеть и исчезнуть.

У графини Шале эта позолота почти стерлась – глаза набирали синевы и блеска, лишь когда она глядела на Анри или говорила о нем. Он был очень на нее похож – если представить его тучным, тяжелым на ногу и источенным хворями. Ее полуседые волосы, уложенные в скромную вдовью прическу, в солнечном луче иной раз вспыхивали так же, как непослушные кудри младшего сына.

Уголки его красиво очерченных губ поднимались кверху – он всегда держал улыбку натянутой, как лук Купидона – даже когда уместней было бы ее отсутствие.

Он смешил меня во время церковной службы – пока певчие ангельскими голосами тянули «Радуйся, Иерусалим», он шептал мне на ухо, что дьякон костляв, как будто постится уже лет сто, а толстый отец Сальватор словно на тот же срок застрял в Сырной неделе.

– Анри! – простонала графиня. – Будьте же серьезны!

– Извольте, матушка, я буду постным, как кающаяся Мария Магдалина! – кивнув на алтарную роспись, он втянул щеки и закатил глаза.

– Анри… – графиня не удержалась от улыбки.

– Это не Мария Магдалина, – неизвестно зачем произнесла я. – Это святая Цецилия.

– Откуда вы знаете? – нахмурилась графиня. – Мы посещаем эту церковь двадцать пять лет – с тех пор, как крестили Анри, и всегда думали, что это Мария Магдалина.

– У нее на шее – след от удара мечом. Палач не смог отрубить ей голову и только ранил. Она прожила еще три дня, неустанно проповедуя.