Гай Иудейский

— Куда мы поедем! Ты еще так слаб, — пытался отговорить его я, но он упорно настаивал на своем: — Мы должны ехать сейчас же. Скажи им, чтобы собирались.

Делать было нечего, не мог же я удерживать его силой. И на следующее утро наш караван, в котором было уже четыре лошади, вышел из города. Я хорошо знал тот маршрут, по которому мы кочевали с Гаем, и не стал менять его. Переход был не очень длинным, но Гай оказался слишком слаб, и мы часто останавливались, разбивали лагерь и лишь тогда, когда он чувствовал себя лучше, собирались и двигались снова. В следующем городе — не помню точно, где это было, — Гаю снова сделалось плохо, он впал в забытье, метался на постели, что-то бессвязно выкрикивал и стонал. В его бессвязном бреду я довольно ясно расслышал только имя — Сулла. Оно мне ни о чем не говорило, никакого Суллы я не знал ни теперь, ни прежде. Но имя это он повторял часто, то ли обращаясь к этому неведомому Сулле, то ли умоляя его о чем-то.

Когда он пришел в себя и снова стал вставать, я решился спросить его: кто этот Сулла, который так часто являлся ему в бреду? Я и представить себе не мог, что этот вопрос так на него подействует.

— Что?! Что ты говоришь! Предатель! — вскричал он, вскинул руку и с силой ударил меня по лицу. В первый раз за долгие годы нашей совместной жизни он ударил меня.

Он пытался ударить еще раз, но я перехватил его руку. И вдруг он заплакал: зарыдал, затрясся всем телом, сел на пол и укрыл лицо в ладонях. Я растерялся, пытался его успокоить, стал говорить, чтобы он простил меня, если я его обидел, и что я этого не хотел, а спросил не думая. Но Гай долго не мог успокоиться.

Я поднял его и перенес на постель, укрыл, дал горячее питье, сел рядом, ласково гладя его по голове. А он плакал, сотрясаясь всем телом, и слезы неостановимо текли по щекам. Тогда-то у меня впервые мелькнула мысль, что Гай сошел с ума. То есть не то чтобы он стал совершенно сумасшедшим, но что и прежде в нем, в этом смысле, всегда было что-то странное, а теперь это проявилось так зримо и ясно.

Он не вставал весь следующий день, всю ночь и полдня еще. Он совсем не говорил со мной и не отвечал на мои вопросы. В тот день я куда-то выходил, а когда вернулся, женщины сказали, что Учитель хочет видеть меня. Несколько раз посылал за мной, меня искали, но не нашли.

Я вошел к Гаю. Он сидел на постели, разложив перед собой на коленях свитки написанного им сочинения.

— Сядь, — сказал он строго и тем тоном, который был у него еще до болезни, — мне нужно поговорить с тобой.

Велел закрыть дверь и сказать, чтобы к нам никто не входил. Я исполнил это и сел на постели, в ногах, внимательно на него глядя.

— То, что я тебе скажу, — начал он и тяжело вздохнул, — может показаться невероятным. Но ты обязан выслушать меня и верить каждому слову.

— 394 -

Он сделал паузу, пристально на меня посмотрел и, когда я опустил глаза, не выдержав его взгляда, медленно выговорил:

— Ты должен знать, кто я такой на самом деле. Я — император Рима, Гай Германик по прозвищу Калигула. — Он снова замолчал и наконец добавил: — Ну, что ты скажешь на это?

Каждый поймет, что мне нечего было ответить. Так же, как нечего было бы ответить, если бы он заявил, что он Юпитер или царь Эдип [36].

Я поднял глаза и со страхом посмотрел на него — как я еще мог после этого на него смотреть!

— Ты, конечно, не веришь мне, — проговорил он, усмехнувшись, — но у меня есть доказательства. Я хочу, чтобы ты прочел это. — И он тронул рукой свитки.

— Да, — отвечал я, — конечно.

Я понимал, что он не в себе, и мне не хотелось его раздражать.

— Ты понял меня? — сказал он и сдвинул свитки в мою сторону. — Приступай же. Приступай же!

— Сейчас? — спросил я недоуменно.

— Немедленно, — кивнул он.

Я пожал плечами и взял первый протянутый им свиток. Что мне еще оставалось делать, я стал читать!

Это была исповедь Гая Германика, написанная им самим. Должен заметить, что я увлекся чтением. Если бы я не видел, как Гай писал это свое сочинение, я бы никогда не поверил, что оно написано им — так хорошо и так проникновенно оно было написано. Исповедь оказалась длинной, и я читал ее целых два дня, отрываясь только на еду, короткий сон или тогда, когда необходимо было сделать какие-то распоряжения.

Когда я закончил чтение, он аккуратно сложил свитки в специальную сумку, которую всегда носил с собой, положил ее в изголовье и, повернувшись ко мне, спросил:

— Ну как? Что ты обо всем этом думаешь?

Я ответил то, что думал:

— Никогда не представлял себе, Гай, что ты… что ты умеешь писать так хорошо и интересно. Ты настоящий писатель, и многие из современных авторов позавидовали бы тебе. И многие из тех, известных, которые уже умерли, позавидовали бы тоже.

Моя похвала никак на него не подействовала, лицо его оставалось непроницаемым.