Гай Иудейский

Не мог заставить себя подняться. Лежал в своей комнате, обнаженный, на специально выделанной львиной шкуре и медленно, но упорно протыкал ее остро заточенным кинжалом. И с каждым ударом ощущал в собственном теле жалящую боль, которая, несмотря на свою невыносимость, давала облегчение.

Мне казалось, что я либо просто не смогу подняться, либо изберу другой путь. Подняться я не смог, но и никакой новый путь мне не открылся. Новый путь не открывался, стыд не проходил, уверенности в успехе не было никакой, но я не мог ничего поделать. Будто лошади моей судьбы, испугавшись чего-то, понесли, обезумев, а мне оставалось только стараться не выпасть из колесницы или ждать, что она вот-вот перевернется.

Я еще раз или два являлся в цирк в костюме Геркулеса (львиную шкуру, исколотую мной, правда, пришлось заменить новой), но толпа привыкла к новому обличью, и среди криков вблизи: «Бог! Бог!» — прорывались дальние: «Да здравствует император!»

Следующим был Аполлон, в которого я вырядился. Лавровый венок на голове и золотая кифара в руке. Кифара оказалась тяжелой, и держать ее на весу даже непродолжительное время было невозможно. Я прижимал ее к груди так, чтобы основание упиралось в пояс, и только так мог выстоять до окончания пения. Я и всегда любил петь, и лавры великого певца никогда не давали мне покоя. Но сейчас было не до пения, ведь я стоял тут не простым кифаредом, а Аполлоном. Это кифаред — даже самый лучший — поет, а бог не поет, он воспроизводит божественные звуки. Я тоже воспроизводил. Кифара была тяжелой, оттягивала пояс так, что он больно врезался в тело, и я не видел никого вокруг и не слышал звуков собственного голоса. Кажется, меня здесь не было совсем, и на чем держалась расшитая золотом тога с кифарой на поясе, я объяснить не могу.

Жидкие крики одобрения в самом деле были мне наградой, потому что по их началу я понял, что представление окончилось. Я ушел тут же, а правильнее, просто сбежал.

Я уже говорил, что не мог остановиться. Стыд разбирал меня и страх, но лошади несли, а мне оставалось только лечь на дно колесницы, вцепиться руками, зубами и закрыть глаза. Возможно, что пример не очень удачен и мало что объясняет по-настоящему. Но другого я придумать не могу, а этот — с понесшими лошадьми — приходил мне каждый раз, лишь только я оставался один. И я в самом деле ощущал этот безумный смертельный бег, ложился ничком на ложе и закрывал глаза. Воображение же мое при этом работало так, как будто и его, как этих же лошадей моей судьбы, несло неостановимо.

Следующим был Нептун. Подчеркиваю, что я сам все придумал. Должен сказать, что по прошествии некоторого времени сама идея воплощения бога в богах (и сама идея, и тот результат, которого я хотел достичь) меня уже не очень интересовала, но меня занимали детали и само действо. Мне хотелось поразить римский народ новым, не виданным до сих пор зрелищем. Я как будто забыл, что я единственный бог и люди должны уяснить себе это. Мое желание было: поразить. Поразить всех величием и силой императорской власти. Я снова, как будто и не намеренно, желал быть самым сильным, самым могущественным, величайшим. Но не в беспредельности неба, а в пределах земной человеческой власти. Той власти, которая только возможна для человека.

Я понимал, что все это тщета, что с высоты божественного величия и силы эти земная власть и земное величие не только малы и не просто смешны, но их как бы и нет вовсе. Я все понимал, но ничего с собой поделать не мог. И хотел зрелища — сильно, жгуче, болезненно.

С Нептуном я все придумал сам и развил такую бурную деятельность, наличие сил для которой никогда в себе не подозревал. И еще: такого удовлетворения от работы, деятельности я тоже никогда не испытывал. Тогда же я понял, как счастлив бывает художник, и недаром люди называют художников богами или близкими к богам.

Сначала я распорядился по поводу костюма. Тяжелая, плотная материя не должна растягиваться от пребывания в воде и не должна прилипать к телу, когда я поднимусь над водой. На материю сплошь, подобно рыбьей чешуе, должно быть нашито множество серебряных, отполированных до блеска кружочков. Они должны блестеть и переливаться в солнечных лучах, отраженных водой, так, что почти невозможно будет прямо смотреть на меня. К трезубцу, который будет у меня в руке, прикрепляются серебряные пластины под разным углом, тоже чтобы глаза не выдерживали блеска. Я велел заказать это самым лучшим мастерам и поставил самые короткие сроки. Всех мастеров и вообще всех, кто каким-либо образом участвовал в подготовке зрелища, я приказал держать отдельно, чтобы они не сообщались не только с внешним миром, но и друг с другом, насколько это было возможно, — чтобы не мешать делу. При этом велено было содержать их самым лучшим образом и обещана щедрая награда.