Гай Иудейский

Я сказал Сулле, что готов уничтожить всех евреев поголовно, а тех, что все-таки останутся живы, продам в рабство. Я был уверен, что Сулла поддержит меня или, во всяком случае, согласится со мной, но я ошибся. Помолчав, он сказал:

— Напрасно ты затеял все это дело с евреями, император.

— Что ты говоришь! — разозлившись, вскричал я и ударил его в грудь так сильно, что у него перехватило дыхание и он немо открывал и закрывал рот, как выброшенная на берег рыба. — Это ты мне говоришь императору: Богу!

У меня самого перехватило дыхание, и я некоторое время держался за грудь, не в силах вымолвить ни единого слова.

— Я сказал, — с трудом выговорил наконец Сулла, — что не нужно было затевать этого дела с евреями — ни к чему хорошему это привести не может. Если люди держатся за своего бога больше, чем за жизнь, разумнее всего оставить их в покое. Таких людей лучше иметь друзьями, а не врагами. Я говорю тебе так, потому что люблю тебя, Гай.

Мне нечего было ответить — он был прав. Я и сам уже думал, что моя затея не очень удачна, но отчего-то мне не хотелось отступать. Если бы они ненавидели меня лично, то я еще мог бы смягчиться, потому что их ненависть есть тоже признание моей силы и моего величия, но неприятие…

— Ты связался с евреями, — неожиданно для самого себя выпалил я и добавил с нехорошей усмешкой: — Да они просто купили тебя. Известно, что они могут купить любого, кто им нужен. Ты просто продался им.

— Нет, император, — неожиданно спокойно отвечал Сулла, — они не купили меня. Никто из них ничего не предлагал мне за поддержку.

— Не предлагал?! А если предложат? А? Значит, если предложат, ты продашь меня? Так я тебя понимаю?

— Не так, — еще спокойнее, будто для того только, чтобы позлить меня, сказал Сулла. — Дело не в евреях, а в том, что народ, так чтящий своего бога, нельзя победить.

— А уничтожить? — приблизив свое лицо к его лицу почти вплотную, зло выговорил я. — А уничтожить можно?

— Да, уничтожить, наверное, можно, — сказал он и, как мне показалось, чуть поколебавшись, добавил: — Если их бог позволит сделать это.

— Что-о? — протянул я, по-настоящему удивленный его словами. — Значит, ты не считаешь меня богом? Значит, все, что ты говорил мне, есть ложь? Отвечай прямо: ты не считаешь меня богом?

— Ты бог, — отвечал Сулла, потупив взгляд. — Но я хочу, чтобы ты понял, что я имел в виду.

— Что же ты имел в виду? — притворно ласково проговорил я. — Скажи же мне, мой Сулла!

— Я хотел сказать, что бог существует тогда, когда в него так верят. Если никто не верит в бога или если любят его не больше жизни, то его нет, а есть только название.

— Ты говоришь глупость, — сказал я, еще не вполне вдумавшись в его слова. — Уходи, я не хочу тебя видеть.

Он почтительно поклонился и вышел, а я некоторое время чувствовал какое-то странное беспокойство: мне чудилось, что кто-то смотрит на меня с небес.

Я простил Суллу и больше не возвращался к этому разговору (ведь я всегда прощал его). К тому же другая проблема вытеснила проблему с Иудеей. Мне стало известно, что меня хотят убить. Это известие меня, правда, не очень удивило и даже не очень напугало — и прежде уже составлялись заговоры против меня. Это было вполне в традициях Рима. Но в этот раз в лице Суллы, когда он говорил со мной об этом, было что-то такое, что меня по-настоящему обеспокоило. В его лице был страх, и он не мог его как следует скрыть, хотя и пытался.

— Ты думаешь, они смогут убить меня? — спросил я прямо.

— Они очень этого хотят, — отвечал он. — Так же сильно, как…

Он замялся, а я вдруг досказал за него:

— Столь же сильно хотят убить, как те, твои любимые евреи любят своего бога.

— Да, император, так же сильно, — твердо проговорил Сулла.

Мне снова, как и в прошлый раз, захотелось крикнуть, сказать ему что-то резкое, может быть, ударить в грудь. Но я сдержался, ведь в этот раз разговор шел о моей собственной жизни, а я, Гай Германик, совсем не хотел умирать.

Кроме того, теперешний заговор был много серьезнее прежних — нити вели к солдатам преторианской гвардии. Просто так распустить гвардию или сменить командиров я не мог — это было бы равно самоубийству. Их нужно было задобрить и привлечь к себе. Но и это было не столь легким делом, как может показаться: они и без того имели много привилегий и свобод и, если говорить честно, ни в ком особенно не нуждались, даже в императоре.

— Восстание в Иудее не принесет нам ничего хорошего, — сказал Сулла.

— Ты опять про это, — недовольно бросил я. — Ведь я просил тебя…

— Восстание в Иудее будет непременно, — упорствовал он, не желая замечать моего недовольства и не страшась возможного гнева, — и даже Петроний ничего с этим поделать не сможет.

— При чем тут Иудея? — строго и уже чувствуя накатывающие волны гнева, спросил я.