Гай Юлий Цезарь

Теперь воевали с нами только мятежники на юго-западе, и мои военачальники весьма успешно справлялись с ними, пока они вместе с остатками разгромленных армий не укрылись в крепости Укселлодун, считавшейся неприступной. Мне казалось чрезвычайно важным окончательно расправиться с этим последним оплотом сопротивления, так что я сам направился на юг, чтобы возглавить эту операцию. Это было моё последнее выступление против галлов, да и галлы в том деле представляли собой лишь банду отчаявшихся людей, фанатиков, преисполненных ненавистью к нам. Они запаслись большим количеством продовольствия и засели в цитадели, которую невозможно было взять штурмом. В конечном счёте после долгих и сложных осадных работ мы отрезали их от источников воды, и они сдались. Большинство из них были преступниками, и я решил наказать их в назидание другим. Каждому, кто носил оружие, отрубили кисти рук и затем отпустили на волю. Это явно варварское наказание противно моей натуре, склонной скорее к милосердию, чем к жестокости; но меня переполняла злоба — и, я думаю, справедливо — на то, что эти люди не следуют логике событий. Я хотел покончить с войной и установить — за очень короткий промежуток времени — мирную и упорядоченную жизнь, чтобы мои солдаты получили наконец вполне заслуженный ими отдых.

Было подсчитано, что за время галльских войн мы убили миллион человек и ещё миллион обратили в рабство. Думаю, что эти числа более или менее соответствуют действительности. В свою очередь мы потеряли семьсот человек[64] — самые большие потери из всех, что у нас были в сражениях. При этом не следует забывать, что с того дня, как сдался Укселлодун, и доныне во всей Галлии царят мир и порядок. Страна переживает небывалый расцвет. Сегодня в её благоустроенных городах моим статуям поклоняются как божествам. И если некоторые бывшие противники ещё поднимают вверх в проклятиях свои усечённые руки, со временем и довольно скоро их сменят другие, которые, надеюсь, будут благодарны мне за комфорт и цивилизованную жизнь и не будут отягощены никакими воспоминаниями о страданиях их предков и о лишениях, выпавших на долю моим легионам.

Несмотря на постоянную занятость в военных операциях того года и последующих зимы и лета, мне приходилось много времени и внимания уделять политической обстановке в Риме. Там мои враги усилили свои позиции, и я не сомневался в том, что при первой же возможности они постараются отстранить меня от общественной жизни страны. Но я привык к подобной оппозиции в политике и лелеял надежду, что слава победителя в галльских войнах и само наличие моей армии позволят мне без особого труда достичь заветной цели — избрания на пост консула после окончания моей службы в провинции. Но одно смущало и тревожило меня — неопределённость в отношениях Помпея со мной. Во время моего первого консулата он очень нуждался в моей поддержке. Большинство в сенате было против него, и многие из тогдашних реакционеров придерживались абсурдного мнения, что, мол, Помпей — опасный революционер. Недавно до них дошло, что он — один из них по своей натуре. Ведь Помпей начинал свою карьеру в качестве фаворита и юного полководца Суллы. Отличался он от обычного сенатора только своими выдающимися способностями и безграничным тщеславием. И если его талантам найти применение, а тщеславию дать удовлетворение, он будет считать себя счастливее в качестве оплота конституции, нежели в любой другой роли. Последние несколько лет Помпей выполнял именно ту роль, которая ему больше всего подходила. Его очень эффективная деятельность по снабжению Рима зерном — дело трудное, но тем не менее успешно выполненное им, — и быстрое подавление беспорядков после убийства Клодия — всё это упрочило его влияние в обществе, а его самого укрепило во мнении как о человеке незаменимом. Прежде, когда он был женат на моей дочери Юлии, мы с ним хорошо ладили. Я старался ублажать его тщеславие, а он оказался достаточно умён, чтобы принимать мои наставления в ведении политических интриг. У меня тогда ещё не сложилась репутация крупного полководца; я, как никто другой в Риме, был весь в долгах; я оказывал очень большое влияние на людей и имел блестящую репутацию в обществе, но, как считали многие, этим и ограничивались все мои достоинства. Поэтому у Помпея, естественно, не было причин завидовать мне, и хотя он принимал мою помощь в делах политических, но считал, и не без оснований, что помогает мне гораздо больше, чем я ему.