Гай Юлий Цезарь

Мне совсем не по душе понятие неизбежности исторического процесса, поскольку все или почти все руководствуются в своих действиях в какой-то мере своей волей. Даже сегодня я считаю, что гражданской войны могло не быть, если бы мне удалось встретиться с глазу на глаз с Помпеем. И всё же сам факт, что столь безрассудное развязывание войны настолько противоречит) народным чаяниям, порой заставляет меня поверить в неизбежность. Вокруг меня и вокруг Помпея собрались одинаковые силы, и хорошие и плохие, как это было и у Суллы и Мария. В результате этого ситуация не только не прояснилась, она стала какой-то отстранённой. Мы с Помпеем не испытывали личной вражды друг к другу, как это происходило с Суллой и Марием. Я действительно всегда поддерживал Помпея в политике, и он, имея огромное влияние во время моего первого консулата и позднее, делал для меня возможным всё, чего я хотел. Конечно, каждый из нас мог использовать личную преданность своих сторонников, но ни один не имел склонности к ссорам. Помпей и его партия претендовали на роль традиционного правительства Рима, выступающего против потенциально или реально существующих революционеров. Я же в свою очередь рассматривал свою деятельность как вполне законную и вместе с народными трибунами требовал поддержки своего дела. Помпей, упорно смотревший в прошлое, представлял традиции, которые, почитай, умерли, несмотря на страстных и потрясающе мощных их сторонников. Я же, в некотором смысле нащупывая путь в будущее, представлял то, что, рождённое в прошлом, станет традициями, согласно которым будут жить люди на протяжении многих столетий. Я ещё сам, своими руками сделаю кое-что для формирования этих традиций; это станут воспринимать как нечто необходимое и непосильное для меня. Пока существует Рим, будут существовать и эти традиции. И если завтра я вдруг умру во время очередного эпилептического припадка (который может оказаться фатальным) или буду убит и власть опять окажется в руках тех моих врагов, которые выжили лишь благодаря моему милосердию, этой властью они не смогут воспользоваться в прежних традициях, да, пожалуй, она больше уже и не достанется подобным людям. Возможно, опять разразятся войны, но в итоге новая система, которой я — отчасти сознательно, отчасти по принуждению — положил начало, вернётся и будет развиваться дальше.

Тогда, в декабре и начале января, перед тем, как я перевёл своих солдат через Рубикон, я вовсе не задумывался над подобными проблемами, но ощущал за собой силы, чьи интересы я представлял. Естественно, моя честь и амбиции играли не последнюю роль, но при этом, как это было и перед галльской войной, судьба Рима, армии и провинций волновала меня не меньше. Конечно, я оказался обижен лично, потому что считал, что ежедневные, ожесточённые атаки на меня со стороны Катона, Марцелла, Лентула и всех прочих — плохая награда за всё то, чего я добился за годы службы в провинциях; но больше всего меня огорчала мысль, что, если эти люди добьются своего, все мои завоевания и планы на будущее потеряют всякое значение. Меня буквально приводила в ярость не столько их враждебность ко мне, сколько их неспособность смотреть в будущее и неумение править страной.